Куруматани Тёкицу - Неудавшееся Двойное Самоубийство у Водопадов Акамэ

Но по сравнению с исповедью тётушки Сэйко эта моя история не стоит и выеденного яйца. Таких «составляющих жизни», как у неё, у меня никогда не было. Мне вовсе не нужно вечно прятать в груди постыдную тайну, и моё сердце не истекает кровью от каждого биения. Её признание больше всего ужаснуло меня тем, что открыло зиявшую во мне самом пустоту. Было ясно, что она вверила мне свою тайну, дала мне свои «слова» просто потому, что я не местный. Потому, что увидела во мне, никчёмной мрази, что-то, чего во мне не было. И это — ладно. Но с тех пор меня мучила мысль, что легче ей от признания не стало. Разве могла она найти утешение, вверив самое сокровенное не человеку, а пустой оболочке, этой пустышке по имени Икусима? Ей я ещё не вернул ничего. Мне было нечего возвращать. Даже если бы я захотел в свою очередь рассказать ей самое сокровенное, сделать это я не смог бы, поскольку ничего сокровенного у меня нет и никогда не было. Наверное, именно поэтому я и решил держаться с мальчиком холодно.

Множество совершенно чужих мне людей бесцеремонно вторглись в мою душу с тех пор, как я приехал в Ама. Если посчитать и всех тех, кого пропустила через своё тело тётушка Сэйко, число будет и вовсе неимоверным. Но я боялся заговорить с местными сам, прикоснуться к их душам. До сих пор я отвечал им лишь молчанием. Иного пути у меня, пожалуй, и не было…

Однажды вечером из соседней комнаты вдруг послышался громкий возглас:

— Ой, ты чего это?

Потом:

— Мамочки, да он же кровью харкает!

Голос был женский, пронзительный. Послышались торопливые шаги в коридоре. В мою дверь постучали, и в комнату вошла женщина за пятьдесят. Видел я её впервые.

— Эй, парень, лекарство есть у тебя? Лекарство. У меня мужик кровью харкает.

Кроме исподнего, на ней не было ничего. Я ещё не успел ответить, как вдруг в её глазах промелькнул испуг, она резко повернулась и ушла в соседнюю комнату. Я пошёл следом за ней. Когда я вошёл в комнату, она торопливо застёгивала юбку, а на полу рядом с ней, вжавшись лицом в циновку, бился в агонии голый мужчина.

— Чего подглядываешь, а? — вдруг гневно проговорила она, вытолкала меня в коридор, затем вышла из комнаты сама, дрожащими руками заперла дверь и, задыхаясь, бегом спустилась по лестнице. С той стороны двери послышались стоны. Мужчина был совершенно лыс. Я вернулся к себе в комнату, выключил электрическую лампу и затаил дыхание. Вскоре послышался топот уже не одной, а нескольких пар ног. Пришедшие вошли в соседнюю комнату, затем раздались голоса — нескольких мужчин и женщины: «За ту ногу бери!» «Ой, мамочка…» «А чего с трусами-то делаем?» «Чё спрашиваешь, придурок? Ты и бери!», затем снова послышался топот ног в коридоре: мужчину уносили. Уж точно не в больницу.

Через некоторое время на лестнице снова послышались шаги. Человек был один. Перед моей дверью шаги затихли. В дверь постучали. Я затаился в темноте, не дыша. Сжал в руке обвалочный нож. Замок в моей двери был сломан. Дверь приоткрылась.

— Извините, что нашумели, — проговорил уверенный мужской голос. Снова послышались шаги по ступеням, и мужчина ушёл.

На следующее утро пришла тётушка Сэйко. Сперва она, как всегда, молча дымила сигаретой, искоса наблюдая за тем, как я работаю. И вдруг тихо запела. Я посмотрел на неё. Уставясь невидящими глазами в стену, она пела:

Я слушал, не поднимая глаз, молча разделывая требуху. Её хриплый голос взволновал меня до глубины души.

— Хорошая песня.

— Не скажи!

Тётушка Сэйко мгновенно перестала петь. Наступило молчание, несколько неловкое. Я впервые сказал напрямик то, что было у меня на душе, но ей, как видно, показалось, что я над ней издеваюсь. Уже уходя, она проговорила:

— Что, вчера дым коромыслом стоял?

Удивлённый, я поднял глаза.

— А ты не беспокойся. Сходила я к нему, поговорила.

Сходила она, очевидно, к тому человеку, голос которого я слышал вчера в темноте. Но куда же увезли того, лысого? Судя по тому, что он харкал кровью, у него была чахотка. И всё равно люди, которые пришли за ним, наверняка, просто бросили его где-нибудь на улице. При их ремесле это было бы только естественно: если у самих земля горит под ногами, куда им заботиться о других? Но тётушка Сэйко сходила и поговорила с тем мужчиной. Из чего следовало, что я, сам того не заметив, с некоторых пор нахожусь под её опекой.

Я снова и снова невольно вспоминал песню, которую спела тогда тётушка Сэйко. Казалось, будто моё сердце желало вобрать её в себя, впитать до последней капли. Вдруг мне вспомнился напев Тэмариута, [19] Вид песен, которые дети поют, играя в сделанный из ваты мяч. которому меня научила та, что покинула меня на станции Ёцуя. Сама она выучила его от тёти, которая потом покончила с собой.

Я выучил от неё слова этого напева одно за другим, как птенец, покорно заглатывающий один за другим кусочки еды, принесённой матерью. И запомнил его на всю жизнь. Она сказала мне, что эта тётя была младшей сестрой её отца и воспитала её вместо матери. «Отравилась она вскоре после полудня, во время солнечного затмения», — сказала она. Я спросил у неё дату, и оказалось, что отчётливо помню этот день. Я был ещё ребёнком, дело было летом, и я шёл из школы домой через зелёные рисовые поля равнины Банею, глядя на затмение сквозь целлулоидную подкладку для школьной тетради. Разумеется, знать не зная, что в районе Сосигая в Токио брошенная любовником незамужняя сорокалетняя женщина приняла яд и ушла в мир иной.

К вечеру пришёл Сай забрать мясо. После недавнего происшествия его приходы вызывали во мне какое-то странное напряжение. Сам он, казалось, относился ко мне как прежде. И вёл себя так, словно между нами ничего и не произошло. Но в этот день случилось нечто неожиданное. Я доставал из холодильника требуху, как вдруг за спиной послышался голос: