Орхан Кемаль - Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы

Да, ему, конечно, лучше знать. Но он не знает, и в этом беда. Конечно, легче всего снять трубку и позвонить прокурору, и тот сразу же приедет. Однако начальник терпеть не мог прокурора, на него нападал страх, когда он, тараща глаза, начинал отчитывать его. Он заранее знал, что скажет прокурор: «Я ведь приказывал хранить все в строгой тайне! А ты что сделал? Какой же ты начальник после этого?!»

За дверями щелкнули затворы.

Начальник караула, выстроив жандармов, ждал, когда последует приказ разогнать заключенных, пресечь беспорядки. Однако начальник тюрьмы не спешил с приказом: дойдет все это до прокурора, несдобровать ему!

Заключенные во дворе скандировали:

— У-би-рай-ся-гад-на-чаль-ник!

— У-би-рай-ся-не-го-дяй!

О боже! Никогда в жизни он не слышал более обидных слов! Как же заткнуть им глотку? Может, все-таки позвонить прокурору? Ведь все равно ничего не скроешь!

Но прокурору уже было все известно. Он примчался на машине в тюрьму. Постоял у ворот, прислушиваясь к выкрикам заключенных, и, придя в ярость, приказал ефрейтору и жандармам следовать за ним.

Шум во дворе стих. Заключенные бросились врассыпную.

Мощным ударом прокурор сбил с ног какого-то здоровяка, затем еще кого-то и еще, стал пинать их ногами. Двор сразу опустел. А прокурор взбежал на лестницу, ту самую, с которой только что вещал ходжа Акязылы, и заорал:

— Я размозжу головы всем нарушителям закона и порядка! Что здесь происходит? Как вы смеете оскорблять начальника тюрьмы! Тюрьма — это вам не футбольное поле. Начальник — не судья, а вы — не болельщики! Кто подстрекал вас выступить против закона и порядка? Я выбью дурь из ваших голов и заставлю уважать закон!

Прокурор трясся от гнева.

— Старший надзиратель!

Подбежал старший надзиратель и замер, отдавая честь.

— Слушаю, бейим!

— Немедленно загнать всех в камеры, запереть и не выпускать до особого распоряжения!

Приказ был выполнен.

Прокурор ворвался в кабинет начальника тюрьмы.

— Что же это за безобразие! А ты слушаешь, как тебя оскорбляют, и в ус не дуешь! Или, может, тебе это нравится! В таком случае мне остается только пожалеть тебя. Стыдно, стыдно, дорогой! Занимаешь такую должность!

Начальник побледнел и обмяк, будто воск от огня. Руки у него дрожали, и он никак не мог взять свое прошение об отставке, лежавшее на столе. Наконец он взял его, протянул прокурору и, заикаясь, проговорил:

— Вы п-правы, бей-эфенди! Совершенно правы!

Прокурор выхватил из его рук листок:

— Что это?

— П-после всего, что было, я не м-могу больше оставаться на этой д-должности!

— Ладно, — сказал прокурор. — Я все равно потребовал бы от начальства твоей отставки. А теперь объясни толком, почему они взбунтовались. — Он сложил прошение и небрежно сунул его в карман.

Начальник беспомощно посмотрел на жандармского фельдфебеля, перевел взгляд на старшего надзирателя, затем на писаря и робко ответил:

— Не знаю, б-бей-эфенди…

— А почему мне не позвонил?

— Не решался обеспокоить… Думал, обойдется…

— Да не позвони мне фельдфебель, они ворвались бы сюда и расправились с тобой!

Начальник виновато опустил голову.

— Вашему прошению я дам ход, — немного смягчившись, сказал прокурор и быстро вышел из кабинета.

— Камеры на замке? — спросил он старшего надзирателя.

— На замке, бейим!

— А как заключенные, шумят?

— Нет, бейим, все спокойно.

— С чего это они взбунтовались?

Надзиратель решил воспользоваться случаем:

— Все из-за начальника. Не умеет он с заключенными управляться. Сколько лет здесь служу, а такого, как этот, не припомню. Прежние начальники были умнее и способнее.

Прокурор покачал головой, а про себя подумал: «Начальником тюрьмы надо назначить человека решительного и смелого, чтобы в случае чего мог и кулаки в ход пустить!»

— Утром в положенное время откроешь камеры. А пока будь начеку. Зашевелятся ночью — сообщи мне лично. Ты понял?

— Сразу позвоню, бейим.

— У меня все…

— Слушаюсь, бейим!

Камеры в тот день были заперты всего на два часа раньше обычного, так что особого недовольства это не вызвало. Вскоре несколько заключенных, в их числе и Кемаль-ага, попросились в уборную. Надзиратели охотно проводили их туда и обратно, за что получили соответствующую мзду.

Акязылы не на шутку струхнул перед прокурором и сразу завалился в постель, натянув одеяло на голову. Обливаясь потом, он проклинал «этих мерзавцев заключенных». Он знал, что они все разболтают, а потом, спасая свою шкуру, свалят все на него. Разве можно на них положиться? Даже власти знают их податливость и, пользуясь случаем, все сильнее закручивают гайки. А они с покорностью баранов склоняют головы перед деджалами! Ведь слова никто против не сказал, когда в мечетях стали устраивать казармы. А потом приказали перейти с письма Корана на письмо гяуров, и они опять смирились.

— Не люди, а дерьмо, — в сердцах пробормотал Акязылы.

В ту ночь ходже приснился прокурор (аллах его знает, откуда он появился!). Схватив его за шиворот, прокурор заорал: «Так это ты главный зачинщик! За все твои дела будешь немедленно повешен!» И прокурор поволок его на виселицу. Напрасно он лил слезы и молил о пощаде. Палач накинул ему на шею петлю и… Акязылы проснулся.

Под впечатлением виденного во сне кошмара он в страхе стал прислушиваться. До него донеслись звуки шагов, скрип ржавого засова…

«Не Кудрет-бея ли это привезли?» — подумал Ходжа.

Поднявшись на колени, он осторожно подполз к запертой двери. Но через щель ничего не увидел. Лишь на втором этаже, там, где были одиночные камеры, мелькнул слабый луч карманного фонарика. Немного погодя зажегся свет в самой крайней одиночной камере, но, что там делается, разглядеть было невозможно.

— Кажется, Кудрет-бея привезли, — сонным голосом сказал кто-то из заключенных.

Сообщение об аресте Кудрета Янардага попало в стамбульские газеты, и вскоре об этом узнали все.

Шехвар прислала ему телеграмму с пожеланием скорейшего освобождения и выразила готовность немедленно помочь, если это понадобится.

Дюрдане тоже прислала телеграмму и, желая ему скорейшего освобождения, сообщала, что квартира продана и она может хоть сейчас перевести ему вырученные за нее деньги. В молнии было столько всяких подробностей, что она походила скорее на пространное письмо.

Нефисе отправила в министерство жалобу на грубияна прокурора, временно исполняющего обязанности начальника тюрьмы. Она жаловалась на то, что он поместил ее мужа в одиночную камеру, разрешает с ним свидания в строго установленные дни и только через решетку, «как с обыкновенным арестантом», и просила «положить конец такой несправедливости».