Александр Гольдштейн - Спокойные поля

Кланяясь и заискивая, поминутно тревожась, как толковать желтые маски и поклоны в ответ, преуспел он феноменально: нас отвезли в запечатанный для иностранцев Лоян. Когда Западом управляли грубиянствующие нечистоплотные Каролинги, Лоян был перлом изящества, городом черепичных лиловых дворцов, где создавалась поэзия. Императрица же наполняла досуг расстрелянием фаворитов, пригвождаемых к стенке стрелами с лисьими хвостами на концах. Скелеты были предложены любопытству дражайших гостей, и романист, забыв этикет, впал в дикую ажитацию. Величайший из встреченных мною иероглифов, кричал он, зажмуриваясь и подпрыгивая, повесть жестокой любви стала эмблемою своей собственной вечности, произнесенной, безусловно прекрасной, культура, способная порождать и беречь такие стихи, — императрица поэт, посрамившая трепетным действием тушечницы придворных слагателей, — бессмертна, безмерна, невмещаема в совокупное ложе прочих культур, он напишет роман из горсточки элементов, мужского-женского тел, стрелы и приказа, летящего на лисице, грандиозной символике жеста созвучна, сописьменна аскеза словесная… Меня едва не стошнило. Я физически ощутил дурноту. Слишком живо вдобавок вообразил набеленную, насурьмленную ненасытную тварь, не умеющую унять похоть иначе как зрелищем казнимых любовников. Обморок подступал, сопротивление падало, но, прежде чем рухнуть на руки расторопным охранникам, выкрикнул в его одержимость, в его потный раж: этой гадости никогда, и через тысячу лет не бывать искусством, поэзией, никогда, слышите вы, никогда.

Сознание плохо помнит дальнейшее, все запомнило тело — припадки изнеможения, нарастающий страх перед всяким усилием, пустяшным три дня, неделю назад, но вот неподъемным — жернов; запасы кончались, кладовые пустели, и я вместе с ними, влачащийся. Вожатый, незлобивый ироник, весьма позабавленный эпизодом («какой вы ранимый, бог с вами, не буду вас больше дразнить»), предлагал вытяжки и настойки, великоханьские, из походной аптечки эликсиры и травы, я отвергал, выбирая обрывками разума — как бы точнее сказать… да, благотворность страданий, наверно заслуженных, потому что доставшихся. Я обескровлен с тех пор, но я был обескровлен и раньше, почти так же чудовищно утомлен. Но если бы не проклятая лоянская древность, я бы легче добрался сюда, реже падал в канавы, траншеи, не валялся б часами на дне котлована, как же все перекопано и разрыто, два пути схватили друг друга за горло. Пыль пустыни, марево, взвесь, энная степень сфумато, в нем песчаные поезда-невидимки, красные по наступательному звуку. Бывает ли древность иной, неужасной — сомнительно. Вникая в Аменхотепа IV, я пленился почти христианским смирением его поведения, мыслей. Единобожие, отвращение к жертвам, новые люди под золотым диском в новой столице, голуби, детское пение над водой, красота царской четы, не спрятанной от народа, к нему выходящей в обличье жизненном и священном, братскосестринском, чистом от скверны и чадородном, — от праздника веяло на закате трупною прелестью, затягивающей, противной.

— Вам пошло бы на пользу чуть-чуть подкрепиться.

Свежевыжатый апельсиновый, его любимое, с мемуарной пометкою, красное, голландский в полтора десятка сортов сырный развал на круге крестьянского дерева из картонной коробки наподобие шляпной, гигантской, горячие калачи к ветчине и салату — самобранка раскинулась, он не притронулся, изжелта-бледный, сама худоба, безустанный лишь в речи.

— Спасибо, но ни к чему. Снимите картинки над столом и кроватью, мертвое не излучает, а они беспробудно мертвы: ощупайте воздух вблизи или попробуйте зеркальцем, не запотеет.

— Примете ванну? Хотите смыть пыль?

— Напрасная трата времени и воды, пыль приберет меня на возвратной дороге.

Я был согласен со всем, что он говорил. Работы его закрепились во мне той чистотою порядка, когда стихотворение есть цельная мыслевещь, сплав слова и камня, и если им бросить в стекло, стекло разобьется. Плац-парад нематерьяльных, из девственной пленки армейских фигур, движимых дыханием художника, наполняющим их в капризных количествах, несообразно рангу воителя, дыханием плавным, прерывистым, одышливо стройным. Линии жизни, ленты с точнейшими предсказаниями в замкнутых ящичках, от самых коротких тринадцатифутовых до семимильных, продетых в столетие. Солнечный голем, питаемый светом умышленный человечек, метр высотою, в хасидском кафтане и шапке, сметливый, как ребе, советчик с казуистическими задатками к размножению; на ночь сворачивается, уходит в себя, днем активно передвигается и разглагольствует. В Бейруте, обсудив положение с големом, артист оставил отпечатки пальцев на двухстах сваренных вкрутую яйцах для катакомбной трапезы маронитов. В Берлине расписывался берлинской лазурью на голых телах, и они обретали другую походку и уже не простуживались. Плодородные его экскременты разосланы в металлических баночках адресатам, брачующимся. Кровь, сцеженная в алавастровый фиал, завещана римской курии. Я перебрал в уме вехи как четки. Гость протестующе отмахнулся.

— Я только очерчивал контуры действия и возможности поступка, но не действовал, не совершал, свято уверенный, будто все мною делаемое — это поступок. Как бы не так, театр представлений, иллюзия, маскарад и подмена от сердца, без малейшего, что удивительно, намерения обмануть и нажиться, ну, самую малость, невозбранную и в честнейших компаниях. Простая в своих основаньях игра, — а ведь мы отрицали, мы яростно отрицали игру! — в коей нам ассистировали предметы и звери, болванчики и хасиды: он был истинным чудом со своей суетой, местечковой мечтательностью, набожными скабрезностями; механики чертыхались полгода, но отработали номер, все запаяли по схеме. Предприятие называлось «современным искусством» — возврат к сакральному, одухотворение косности, о, этот пунцовый задор и кураж, молодечество упований, пепел письма у свечи. Письмо не бессмысленное, пусть риторичное и фразерское, наобещавшее невыполнимого, так обещают женщине, чтоб слаще истечь в нее семенем. По слухам, хоть я не прислушиваюсь, взращенная нами скотинка под именем modern, contemporary тучнеет, звеня колокольцем, на сочном лугу. Я более к ней не приставлен, бесстыдство увеселительных балаганов без меня обойдется. Взяв целью развлекательность торжища, искусство хлопочет с выпученными от натуги глазами (увы, нам не сдвинуть всемирный закон, Меркурия в Водолее, принуждены соответствовать, шептало оно, а потом и шептать перестало), испуганно озираясь на золотые вертепы — смилуйтесь, научите, мы одной с вами крови теперь.

И научаются, явный прогресс. К фотографиям на веревках, к затхлым кучам песка по углам галерей, к монохромным кольчугам, гвоздевым простыням, к бассейнам с плывущими в лодочках ликами магометанских подвижников, или же, выходя на пленэр, к однообразным, как палестинское лето, пеленаниям гор и долин, когда не рейхстага, если мы в городе и побаиваемся утратить масштаб, к бельгийскому неисправному аппарату по производству дерьма из отходов — к приевшимся мелочам и огромностям, однажды, отнюдь не вчера, но я не веду хронологий, прибавилось кое-что посвежей. Коровья туша, разрубленная мясницкой секирой, разваленная мясницкой пилой (визгливый зуд, разбрызг малиновой пыли, низко гудящие мухи в стеклянном кубе на выставке); покойный отец, вылитый, голый, сверхнатуральный из воска и тела, по струнке на полу без гроба; акула в растворе, торпеда, рыбная суверенная вечность в полете. Это слегка развлекло, и праздник продолжился.