Жан-Луи Кюртис - Парадный этаж

— Постарайся выложить все свои козыри! — весело крикнул он Нино.

И так как Лавиния в этот момент, повернувшись к ним спиной, поправляла цветы в вазе, Нино подмигнул Перси и сделал выразительный жест — так итальянские парни из народа обычно заклинают судьбу или подчеркивают свою мужскую силу.

— Мои козыри побить нельзя! — ответил он и вышел из гостиной.

Лавиния опустилась в кресло напротив Перси.

— Он совсем не похож на влюбленного, тебе не кажется? — спросила она.

— Нет, черт возьми, ни капельки…

— И эта девица, которая останавливается в дешевом пансионе… Есть над чем задуматься, не правда ли?

— Да полноте! Разберемся! Клянусь тебе, Лавиния, я сгораю от нетерпения.

Порывы ветра доносили с канала запах гнили, болота. Нужно было бы закрыть окна, но октябрьская жара еще слишком давала себя знать. Некогда Перси как истый эстет наслаждался этой навевающей грусть атмосферой, всем, что окружало его здесь. Теперь он находил все это мрачноватым. Возможно, это наводило его на мысль о его собственном закате или о закате цивилизации, последние огни которой, он был убежден в этом, угасли, задутые войной. Он твердил себе, что, может, и впрямь пришло время добровольно удалиться, прежде чем рухнет все, к чему он привязан, прежде чем Европа, которую он так любит, погрязнет в мятежах и хаосе… Не придется ли вскоре и ему вслед за Лавинией причаливать к заокеанским берегам? Ну что ж, пусть будет так! Курс на Запад!

В глазах Перси люди очень богатые вообще не принадлежали к роду человеческому; в них, безусловно, таилось нечто божественное, и, когда он видел их рядом с собой, он испытывал странное чувство, нечто вроде почтительного страха, какой испытывали наши далекие предки, когда в их дом под личиной простого смертного являлся небожитель. Эти сказочные существа могли говорить, как все прочие, держаться, как любой другой, иметь присущие большинству людей слабости, и все же от этого они не становились менее загадочными, менее необычными. Будь они банальны, будь они даже безобразны, их деньги, их богатство, их связи, их могущество образовывали вокруг них почти зримую ауру. Нельзя и мечтать о том, чтобы любить их, как, скажем, нельзя мечтать о том, чтобы любить Юпитера или Минерву, королеву Викторию или короля Людовика XIV, но можно быть счастливым просто, от того, что слышишь их, видишь: эта несказанная близость вас щедро одаряет… Когда мисс Сарджент в сопровождении Нино вошла в гостиную, у Перси не осталось и тени сомнения в том, что она — самая настоящая Констанция Сарджент из Питтсбурга, наследница огромного состояния. Эта очевидная истина бросалась в глаза, пронизывала до мозга костей, от нее сладко колотилось сердце. Верующие узнают снизошедшего к ним бога даже тогда, когда он скрывается под рубищем нищего. Пусть мисс Сарджент с виду походила скорее на скромную секретаршу, чем на всемирную знаменитость, пусть она вошла в гостиную бочком, словно нескладная испуганная провинциалочка, Перси голову дал бы на отсечение, что она была самой настоящей миллиардершей, высоко котирующейся на Уолл-стрите, запросто заходящей в Белый дом. От мисс Сарджент исходила божественная аура. Перси мог бы пропеть, как в «Лакме»: «О, это она, это богиня»! — и, если в грубом, материальном мире он, верно, слегка склонив голову, пожал бы мисс Сарджент руку, в невидимом мистическом мире символов он рухнул на колени и простерся перед нею ниц.

Лавиния же не обладала ни интуицией Перси, ни его волшебным даром провидения, ни его чутьем верующего, угадывающего присутствие божества. Во всяком случае, она, вероятно, ожидала увидеть личность блистательную (смех, зубы, манера держаться, произношение, туалет, драгоценности, украшения). Но увидела она нечто совершенно противоположное. Она увидела девушку, ни красивую, ни уродливую, маленькое личико которой было почти лишено красок; в общем, бледная инфанта в изгнании, с детства привыкшая жить заточенной в монастыре, чуть ли не в лишениях. Слов нет, синее без всякой отделки платье мисс Сарджент было сшито безукоризненно, и качество материи сразу бросалось в глаза, но что за монашеская простота! И хоть бы колечко на пальце! Даже без часов. А уж о косметике и разговору нет. Светлые, пепельного оттенка волосы зачесаны назад и стянуты узлом низко на затылке: прическа, какую нынче и не встретишь нигде, такие носили перед первой мировой войной, и даже, пожалуй, еще до героинь сестер Бронте… Да, действительно, мисс Сарджент, вопреки всем ожиданиям, не была модницей, а у Лавинии не хватило сил убедить себя, что такой анахронизм, добровольный ли, нет ли, является верхом изысканности.

Когда, едва переступив порог гостиной, мисс Сарджент увидела Лавинию — та стояла, высокая подобная изваянию в своей длинной темно-синей тунике, величественная, словно жрица, совершающая какой-то священный ритуал, — она на миг, едва уловимо для посторонних глаз, чуть озадаченная, замерла на месте и как бы боязливо сжалась, словно испугалась, уж не ее ли дали обет принести в качестве искупительной жертвы. Словно сомнамбула, она быстро прошла несколько шагов, отделявших ее от хозяйки дома, потом мужественно взяла себя в руки, улыбнулась с предельной доброжелательностью, отчего еще более смягчились черты ее лица, протянула руку и с жаром произнесла:

— Счастлива познакомиться с вами!

У нее был хорошо поставленный, но настолько тихий голос, что приходилось чуть ли не напрягать слух. Лавиния оказалась выше девушки на целую голову; с высоты своего роста она обрушила на хрупкую визитершу: «How do you do», промодулировав звонкую бронзу своего мощного контральто. Потом представила Перси, стоявшего слева от нее, и только после этого указала на кресло, куда и опустилась ошеломленная мисс Сарджент. Трое остальных расположились «рядом, и тотчас же, словно для того, чтобы не дать воцариться неловкому молчанию, Лавиния, не мешкая, бросилась в атаку:

— Всю неделю Нино твердил мне только о вас, мисс Сарджент. И у меня такое чувство, будто я уже давным-давно близко знакома с вами. Вы, верно, впервые в Италии?

После этого потрясающего вступления разговор четыре или пять минут тек вполне непринужденно, ибо из четырех собеседников трое говорили разом или так стремительно сменяли друг друга, что создавалось впечатление одновременности. Взволнованная мисс Сарджент слушала их с улыбкой, изредка бросая одну-две фразы, свидетельствующие скорее о ее готовности соглашаться с тем, что говорят другие, чем высказывать собственное мнение; она с восхищением поочередно смотрела то на Лавинию, то на Перси, то на Нино, и трудно было понять, вызвано ли это восхищение их велеречивостью или редкостным пылом, который заставлял этих людей с яростной убежденностью и с интонацией, удесятеряющей значение каждого слова, произносить фразы, незначительность которых граничит с бессодержательностью. Из этой троицы Перси явно брал верх голосовыми данными, богатством интонации, краснобайством. И действительно, помимо привычки выражать свои мысли почти исключительно восклицательными фразами, он обладал также способностью в минуты неуверенности в себе выдавать простейшие истины и самые затасканные банальности за свои собственные блестящие находки и преподносить их собеседнику с такой величайшей силой убедительности, словно была необходимость что-то доказывать, чтобы в них поверили. Так, например, он вдруг склонился к мисс Сарджент и бросил ей прямо в лицо: «Вся Венеция пропитана Византией, не правда ли?» — таким тоном, будто это эстетическое открытие он сделал только сию секунду, и с улыбкой человека, который ожидает, что слушатели не сразу воспримут такую свежую и потрясающую новость. Мисс Сарджент поспешила согласиться, да, в Венеции есть нечто византийское, и несколько раз кивнула головой, чтобы Перси понял: интеллектуальные зерна, которые он рассыпает с таким гениальным мотовством, падают не на бесплодную почву.