Анатолий Курчаткин - Солнце сияло

— Почему обязательно мороженым? Можно, конечно, и мороженым. Но это для начала, пока не осмотришься.

Я отрицательно покачал головой.

— Нет, — сказал я. — Ни мороженым, ни чем еще. Я на всю жизнь наторговался. Больше не хочу. Ни здесь, ни в Канаде. Ни где еще.

Кажется, Ловец на меня тогда обиделся. Я прочитал это по его глазам. Но сказать он мне ничего не сказал. Он протянул мне руку:

— Ладно, пока суд да дело… в Канаду сейчас проще всего, но тоже нужно ждать. Три, четыре месяца, может, полгода. Поговорим еще. Глядишь, вдруг передумаешь.

— Да, а вдруг? — пожимая его руку, отозвался я.

Помню, мне было отчаянно неуютно от той ноты, что неожиданно, и по моей вине, прозвучала в нашем разговоре с Ловцом при прощании. И, уже спустившись в переход, на две или три ступени, я поднялся обратно вверх и отыскал Ловца в толпе взглядом. Он не успел уйти далеко, и я легко обнаружил его фигуру. Так я и смотрел ему в спину, пока он не заслонился другими людьми, вынырнул из толпы раз, другой — и пропал окончательно.

Звонок мобильного прозвучал, когда я повернулся, чтобы спускаться в переход вновь. С год назад сотовая связь резко подешевела, и мобильные телефоны стали распространяться по Москве подобно лесному пожару; с чем я задержался — это с приобретением мобильного, но все же он появился и у меня.

Голос, прозвучавший в трубке, заставил меня вздрогнуть. Это была Долли-Наташа. Вот прямо сейчас, когда мы только что расстались с Ловцом!

— Ты что, Саня, молчишь? Не узнаешь меня? — рассыпала благостный смешок Долли-Наташа.

— Да нет, узнаю, — сказал я.

— А что же тогда тратишь мобильное время на ненужные объяснения? Надо встретиться. Давай подъезжай. Диктую свой адрес. Запоминай.

Она говорила так, словно была уверена, что я тотчас же и побегу к ней.

— Что мне у тебя делать? — довольно грубо проговорил я. — У меня никаких интересов к тебе.

— Да? — все с этим же благостным смешком произнесла она. — А чьи песни я пою? Чью музыку мой ансамбль исполняет?

Не знаю, могу лишь предполагать, почему Ловец был вынужден пойти на такое, но права на записанный им диск перешли к ряженому, и получилось, вместе с этими правами перешло к нему и право на все мои вещи, что звучали на диске.

— Какой такой твой ансамбль? — спросил я Долли-Наташу.

— Мой. Все тот же. С которым я и до этого выступала.

Не скажу, что меня оглушило ее известие, — это было бы несомненным преувеличением. Но что-то вроде некоторого шока я испытал.

— Что, неужели и Вадик с тобой?

— А вот послушай, — прожурчал смешок Долли-Наташи, последовала недолгая пауза, и радиоволны принесли мне голос Вадика:

— Саня, привет!

— Привет, — сказал я.

— Ну так что, Сань? — вопросил Вадик. — Присоединяешься к нам? Наташка позвонила: давайте работать, как работали. Ребята подумали — ну, а что нам, нам не все равно, кто спонсирует? Главное — группа. Сколько сил положено, столько наработано. Преступление — взять и развалиться.

Он умолк, я тоже молчал, стоя у перил, у которых несколько минут назад мы стояли с Ловцом, смотрел на выхлестывающий из туннеля поток машин справа и вливающийся слева, и так это все было похоже на движение детских игрушечных машинок, что и наш телефонный разговор казался каким-то ненастоящим, игрушечным.

Но все это было взаправду. Все по-настоящему.

— Сань! Чего молчишь? — позвал меня в трубке Вадик. — Твой мобильный, твои деньги горят. Или денег много?

— Денег навалом, — сказал я.

— Ладно, брось: навалом! — отмахнулся от моего оптимизма Вадик. — Давай подъезжай, обсудим все. Что тебе, не все равно, кто спонсирует? Главное, твоя музыка будет играться, новый диск запузырим. Вон на тот, что склепали, какие отклики!

Меня будто взволокло на дыбу от этих его слов об откликах. Вадик понимал, как меня зацепить. Конечно, большая часть откликов была оплачена, и, соответственно, грош им была цена, но попадались среди них и те, что писались не за деньги — они так и выделялись на фоне купленных, — и вот в этих-то, бесплатных, которым точно не было цены, диску выставлялся такой балл — только мечтать. Причем балл этот выставлялся именно мне, не Долли-Наташе. Правда, в другом меня сравнивали с Бочаргиным, каким он заявил себя в последнем альбоме, но тут уже оставалось только стиснуть зубы.

— Дай мне Наташку, — потребовал я у Вадика.

— Слушаю, — прожурчала веселым весенним ручейком Долли-Наташа мне в ухо.

— Забудем друг о друге, — сказал я. — На веки вечные. Все. Живи.

— Подожди-подожди! — остановила она меня. — Ты что, хранишь верность Ловцу? Это смешно.

— Живи, — повторил я. — Все. Не звони сама и Вадика тоже не подсылай.

— Ну и дурак! — услышал я еще, нажимая на кнопку разъединения.

Пара металлически-кожаных панков, и он, и она — оба обритых наголо, поднявшись из перехода, направились прямиком ко мне, и парень, подойдя, попросил закурить.

— К сожалению, — развел я руками.

— Что, не куришь, что ли, вообще? — спросила девушка.

— Не курю, — признался я.

— И не пьешь?

— Когда как.

— Ну, добавь тогда десятку, на водку не хватает, — не утруждая себя особой логикой, сказала она.

Я достал портмоне и отыскал в нем десять рублей.

— А две десятки слабо? — спросил панк.

Я вытащил еще одну и отдал им деньги. Возможно, если б в тот миг они попросили все содержимое моего кошелька, я бы отдал им все. Так в тот миг эти разноцветные бумажные кирпичи фундамента нашей цивилизации были мне ненавистны.

— Ну тогда тебе, что ли, удачи, мажор, — сказал панк. — Не думал, когда подваливали, что так разживемся.

Не отвечая ему больше, я обошел их и двинулся туда, откуда они появились, — в переход, с ощущением, словно спускаюсь в преисподнюю.

Со времени тех зимне-весенних событий нулевого года нового столетия и тысячелетия прошло уже полных три года. Я по-прежнему живу в Москве, только сменил квартиру около Преображенской площади на квартиру в районе метро «Полежаевская»: хозяева преображенской вдруг подняли цену, и мне пришлось искать новую.

С жизнью свободного художника покончено, я работаю в крупном рекламном агентстве, у меня наконец появилась трудовая книжка, и мне даже выдали зеленую пластиковую карточку «Страхового свидетельства государственного пенсионного страхования». Карточка свидетельствует, что я полноценный член общества, плачу налоги и если доживу до старости, то мне будет гарантирована пенсия. Пенсия, правда, должна быть микроскопической, потому что официальная моя зарплата, как и у всех остальных в агентстве, ничтожна, главная ее часть идет черным налом, но до пенсии еще — почти столько же, сколько я уже прожил, и что мне заботиться о ней.

Я работаю копирайтером, придумываю сюжеты для роликов, пишу тексты для всяких рекламных буклетов, выдаю слоганы — труднее чего не знаю никакой другой рекламной работы. Некоторыми слоганами я, однако, горжусь. Вот, например, этим, который каждый, имеющий телевизор, хоть раз в жизни непременно слышал: «Село село и сало съело». Там в ролике одетые в русские народные наряды лубочные мужики, бабы, старики, дети садятся после неких тяжелых сельскохозяйственных работ за общий стол и во мгновение ока уминают с черняшкой целое стадо хрюшек — расфасованную в яркие фирменные пакеты продукцию одного московского мясокомбината. Когда ролик впервые вышел в эфир, продажа сала этого комбината подпрыгнула в несколько раз, а прочей его продукции — чуть не вдвое.