Томас Пинчон - Милость и расправа в Вене

— А, — сказал Сигел. — Ха-ха.

— И тут Пол вышел, — продолжила она, — как и полагается, но Харви взъярился на Пола, потому что узнал, что я в него влюблена и посылала ему сигареты, печеньки и всякую мелочь, и однажды вечером гнался за Полом семь кварталов до театрального района с боцманским ножом. Это тоже было довольно смешно, потому что Харви был в форме, и в итоге понадобилось четыре человека из Береговой охраны, чтобы его завалить, и даже так он умудрился одному сломать руку, а второго отправить в Морской Госпиталь Бетесды с серьезными брюшными ранениями. В общем, теперь Пол вышел под залог и угрожает достать Монику, потому что она живет с Сэмом, но что ж ей еще оставалось делать, если Кринклса уже какую неделю нет в городе, он где-то лечится от наркомании и все такое. Проблема в том, что до чертова нарика просто не доходит, какая она хорошая, Сигел. Баритон-саксофон Кринклса она заложила всего на пару дней, только потому, что бедняжка Сэм только-только потерял работу в Смитсоновском и едва ли не голодал, а она об этом узнала и пригрела его. Эта девушка — святая, — примерно в таком духе она продолжала еще пятнадцать минут, обнажая, как неуклюжий нейрохирург, синапсы и извилины, какие ни за что нельзя обнажать, открывая Сигелу анатомию болезни куда более серьезной, чем он подозревал: пустоши сердца, где тени и скрещенные тропки неаккуратного самоанализа и фрейдистских заблуждений и дороги, где обманчивы свет и перспектива, приводят к повышенной истерической нервозности, как в ночном кошмаре, когда глаза открыты и все вокруг вроде знакомо, но все же в щели полуоткрытой двери в чулан, под креслом в углу рыскает то je ne sais quoi de sinistrе [8] (фр.) Нечто зловещее. , из-за которого просыпаешься с криком.

Пока наконец один из друзей Бреннана, которого Люси представила как Винсента, не забрел и не сообщил, что кто-то уже прошел через закрытое французское окно; и Сигел устало осознал, что это будет за вечеринка, но уже посвятив себя ей самим фактом лежания рядом с девушкой, которой он не знал, и получасового исполнения роли жилетки для слез, он, как истинный британский штабной офицер, решил взглянуть врагу в лицо и сделать все, что может, в невозможной ситуации.

На кухне на раковине целовалась парочка; Дакворт, в дымину пьяный, валялся на полу и кидался фисташками в эмбрион свиньи; и компания из четырех-пяти людей в бермудах сидели в кругу и играли в Принца [9] Игра на выпивку, обычно называется «Whales tales», упоминалась и в «Радуге тяготения». . В другой комнате кто-то поставил пластинку с ча-ча-ча и несколько парочек свободно импровизировали. По комнате с фальшивым блеском зарницы вспыхивал якобы интеллигентный разговор: в течение минуты Сигел уловил слова «дзен», «Сан-Франциско» и «Витгенштейн» и почувствовал легкое разочарование, словно ожидал какого-то эзотерического языка, что-нибудь из Альберта Великого. Подле эмбриона находилась единственная неконгруэнтная нотка в этой сцене: смуглый мужчина в рваных штанах цвета хаки и старом вельветовом пальто, стоящий в углу этаким memento mori, погруженный в себя и меланхоличный.

— Это теперешний у Консидайн, — сказала Люси, — индеец, которого она привезла с Онтарио. Боже, вот это мужик.

— Грустный какой-то, — сказал Сигел. Кто-то сунул Сигелу непонятную смесь в старомодном стакане и он автоматически отпил, скорчился и поставил на стол.

— Его зовут Ирвинг Лун, — мечтательно сказала она.

— Ирвинг как? — переспросил Сигел.

— Лун. Он оджибве. О, а вот Пол. Треплется с Консидайн, засранец, — она повела Сигела в угол, где крошечный менеджер второго звена пламенно разглагольствовал перед змеиной брюнеткой с сильно подведенными глазами. При первом взгляде на Дебби Консидайн Сигел издал низкий звук и поиграл пару раз четырьмя пальцами левой руки, позабыв про Ирвинга Луна, игроков в Принц и пьяных матросов. «Marrone [10] (итал.) букв. — «каштан», сленг — «большая ошибка». », — прошептал он. Люси смерила его взглядом. «И ты туда же, — сказала она разгневанно. — Будь прокляты эти секс-машины». Его представили, и когда Люси сумела под каким-то предлогом утащить Бреннана, Сигел остался наедине с девушкой-экономистом.

— И как вам дебри Онтарио, — сказал он. Она взглянула на него из-под длинных ресниц.

— Так очаровательно, — прожурчала она хрипловатым, отстраненным голосом. — Ты знаешь про оджибве? — Сигел отчаянно принялся листать мысленные перфокарты. Что-то он знал, что-то такое слышал в колледже. Он злился, что не получается вызвать информацию в памяти, ведь большинство курсов не служили никакой иной цели, — по крайней мере, так он заявлял в студенчестве, — кроме как предоставить материал для бесед на подобных вечеринках. Индейцы оджибве. Где-то в Онтарио. Что-то странное, даже чудное, но провалиться сквозь землю, если вспомнит.

— Кажется, ты сочувствующий человек, — вдруг сказала Дебби. — Мы можем где-нибудь поговорить? — и Сигел, отвлеченный от перфокарт, подумал: «Господи боже, опять». Он отвел ее в спальню, которая уже становилась похожа на извращенно обставленную исповедальню, и задумался, а не здесь же ли Дэвид Лупеску выслушивал другие мятущиеся души. Что-то подсказывало, что да. Она стояла совсем близко, игралась с его галстуком из чаллиса и снова бросила этот свой взгляд скромницы из-под ресниц.

— Ты такой же, — прошептала она, — у тебя то же монументальное спокойствие, что у Лупеску. Уверен, что ты не его доппельгангер?

— Нет, — ответил Сигел, — не уверен. Продолжай, — она замялась и он подсказал: — Благословите меня, отец…

Ее глаза широко раскрылись.

— И Дэвид тоже так говорил. Кто же ты, Сигел?

— Пока что духовник. Так что тебя тревожит, дитя мое?

— Ирвинг Лун, — ответила она, садясь на кровать и покачивая пустой хайбол, пропуская мимо ушей его иронию, — он был так счастлив в Онтарио. Во время сбора урожая, понимаешь ли, все семьи вместе, все счастливы, Единение в краю оджибве. Драки, ссоры, секс-оргии, племенные пения, ритуалы взросления. Всевозможное туземное очарование, так и заполняй блокнот за блокнотом. И Ирвинг Лун, трехметровый, с кулаками, как булыжники, который смог растопить даже мое пресыщенное сердце… — затем, внезапно — а для Сигела ошеломляюще, — она принялась разворачивать список романов, какие у нее были во всех неразвитых областях с начала работы в Госдепе; несколько страниц неофициальной статистики, звучащие арией «Каталога» из «Дона Жуана». Похоже, у нее была привычка, куда бы она не заезжала, выбирать самцов и привозить с собой домой, а спустя пару недель бросать. Ее бывшие либо ассимилировались в Компанию, либо находили нишу в какой-нибудь другой компании, либо выпадали из поля зрения совершенно и навсегда. Но Ирвинг Лун, настаивала она, совсем другой. В нем есть что-то задумчивое, джеймс-диновское.