Бернар Клавель - Тот, кто хотел увидеть море

Мать замолчала. Она уронила журнал на колени и, медленно подняв голову, глядя куда-то в глубь сада, медленно прошептала:

— Три года, пять лет…

— Ну да, — подтвердила мадемуазель Марта, — а может, и еще дольше. Не очень-то это утешительно.

Мать, вдруг разволновавшись, повернулась к старой деве.

— Но через три года моему мальчику будет почти двадцать! — воскликнула она. — А вдруг, как в семнадцатом году, вдруг их призовут досрочно?!

Она снова замолчала. Все внутри у нее мучительно сжалось от какой-то боли, не такой определенной, но куда более острой, чем та ревматическая боль, от которой ныла рука. Наступило долгое молчание, только опавшие листья, подгоняемые ветерком, шуршали по дорожке.

Мать заговорила монотонно, голосом, в котором уже не слышалось гнева:

— Помню, зимой семнадцатого-восемнадцатого года я была у сестры, зять приехал на побывку. Он был, не скажу уж точно где, но где-то на Севере. Его мобилизовали с самого начала; он рассказывал о молодых ребятах, которых убивали, как только они попадали на фронт. Сколько их там погибло, ребят-то этих!

Голос у нее прервался. Соседка повернулась к ней.

— А вашему Жюльену скоро семнадцать? — спросила она.

— Этой весной исполнится.

— Да, уже скоро.

— Как подумаю, что, когда он уехал в Доль два года тому назад, он был еще совсем ребенком!

К горлу у нее подступил комок, но она не заплакала. Только быстро-быстро замигала. Она чувствовала жжение в уголках век. Но удержала слезы.

— В конце концов, ничего не известно, может, Гитлера очень скоро разобьют, — сказала мадемуазель Марта.

Мать пожала плечами. Опустив руку на журнал, все еще лежавший раскрытым у нее на коленях, она сказала:

— Видно, вы не читаете газет. Не знаю, пишут ли об этом в «Иллюстрасьон», но Гитлер опять грозил своим секретным оружием.

— Говорят, он хочет нас запугать, просто хвастает.

Мать покачала головой.

— С этим бесноватым ни в чем нельзя быть уверенным! Можно ждать всяких ужасов, поверьте мне, всяких ужасов!

Старая дева призадумалась, потом медленно, чуть цедя слова, сказала:

— Ну, если верно, что у него есть секретное оружие, нечего волноваться за тех, кого возьмут в солдаты. Тогда мы все погибнем. И мы, и они. Тыл пострадает не меньше фронта. Между прочим, он, Гитлер, и это тоже сказал.

Она взяла журнал и пробежала глазами статью, а потом прочла вслух:

— «Фюрер обвинил Англию в том, что, проводя блокаду, она нарушает международное право и обрекает на голодную смерть женщин и детей. Германия этого не потерпит, заявил он, и тоже прибегнет к репрессиям против женщин и детей…»

Она положила журнал рядом с собой на скамейку.

— Видите, всем туго придется: и тем, кто воюет, и тем, кто не воюет. Он грозит англичанам, но он и нас не помилует.

Стиснув зубы, с возмущением и гневом в голосе мать сказала:

— Международное право, международное право… Что это значит? Я не очень-то разбираюсь в политике и во всей этой музыке, но когда толкуют о международном праве, а думают, как бы лучше уничтожить народ, это меня просто из себя выводит!

Мадемуазель Марта развела руками и уронила их на свои худые колени. Она не ответила, только покачала головой. Мать тоже сидела молча, как будто успокоившись, но мучившая ее боль не прошла, а только задремала. Время от времени боль просыпалась и, как острый нож, пронзала ей грудь. Тогда на лице матери опять появлялось напряженное выражение; руки ее дрожали, пальцы теребили край блузки; она приоткрывала губы, но в горле стоял комок, и она не могла произнести ни звука.

Солнце, медленно опускавшееся к лесистой вершине Монсьеля, все еще играло в листве, трепетавшей от усилившегося ветра. Вскоре косой луч проник сквозь ветви яблони и стал пригревать головы притихшим на скамейке женщинам. Приятное тепло словно пробудило мать от сна, она расправила плечи и слегка наклонилась, чтобы поглядеть на соседку. Мадемуазель Марта дремала, сидя, выпрямившись, чуть свесив голову и по-прежнему держа руки на коленях. Мать с минуту смотрела на нее, потом осторожно, чтобы не зашуметь, встала и пошла к дому.

Дойдя до средней дорожки, она пробормотала сквозь зубы:

— Тоже мне международное право, хорошее же это право, раз оно отнимает у человека детей, которых он вырастил!

Она сделала еще несколько шагов, потом, бросив взгляд на мадемуазель Марту, прибавила:

— Может, она счастливее всех нас? Как знать, как знать!

В семь часов вечера Жюльен еще не вернулся домой. Мать готовила суп и теперь накрывала на стол, а отец тем временем взял лейку и пошел за водой в конец сада, к колонке. Уже темнело. Сумерки, сгустившиеся в углах, понемногу затягивали всю кухню, и свет от плиты с каждой минутой казался все ярче. Пока не было отца, мать несколько раз выходила на балкон и смотрела в сторону улицы.

Ветер усилился, над деревьями желтыми стаями кружились листья, взлетали выше домов и оседали по ту сторону ограды. Небо уже подернулось тьмой. И казалось, что свет исходит от земли, где белели опавшие листья.

— Его все еще нет? — спросил отец, поставив лейку под раковину и входя в кухню.

— Подожди, сейчас придет.

Отец перевел дух. Он взялся за грудь и не сразу ответил:

— Уже семь.

Мать не сказала ни слова. Она сняла с конфорки суповую кастрюлю, на чугунной плите зашипели упавшие с крышки капельки. Отец затворил дверь.

— При таком ветре не стоит держать дверь открытой, — сказал он. — Не так уж от плиты жарко.

Он снял каскетку, положил ее на низкий стульчик у стенного шкафа и сел на свое место. Читать при таком слабом свете он не мог и сидел в спокойной позе, положив локти на стол. Время от времени он смотрел в окно, потом, вздохнув, поворачивался к огню. Несколько раз он принимался барабанить пальцами по столу. Мать, стоя у плиты, следила за ним.

— Ну чего ты нервничаешь? — спросила она.

— Это я-то нервничаю? Да я ничего не сказал. Я ни слова не сказал, а ты говоришь, что я нервничаю, и всегда ты так!

— Ты ничего не сказал, но я отлично вижу, что ты нервничаешь, хотя бы уж по тому, как ты барабанишь по столу…

— Да это я машинально.

Мать ничего не ответила. Она приподняла крышку с кастрюли, опять накрыла кастрюлю, подошла к столу, переставила корзинку с хлебом.

— Я не нервничаю, — сказал отец, — но я начинаю волноваться. Неужели с ним что-нибудь случилось?

Они опять помолчали. Мать то и дело подходила к двери, но не решалась открыть ее. Она прислушивалась и настораживалась всякий раз, как с улицы долетал какой-либо шум. Если отец кашлял или скрипел стулом, она, затаив дыхание, с нетерпением ждала, когда опять станет тихо. Спустя некоторое время отец спросил:

— Как у него фонарь на велосипеде-то, в порядке?