Джон Гарднер - Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы

Джордж поперхнулся, зашелся кашлем, поставил стакан и поднялся, чтобы подойти к раковине.

— Сбрендил ты, что ли, старый козел? — заговорил он наконец, но тут на него снова напал кашель. Жилы на шее вздулись, казалось, его вот-вот начнет рвать. Генри смотрел на него, широко раскрыв глаза, сжимая в руке чековую книжку. — Сбрендил ты, что ли, старый козел? — заорал Джордж. — Думаешь, что я женюсь на почти незнакомой девушке за тысячу долларов? Или за десять тысяч? Или за тысячу миллионов? Ты пойми, я ее не люблю. Она даже мне не нравится. Она дрянь. Ты это знаешь? Клянусь богом!

— Джордж, это неправда. Ты сам говорил.

— Что я сам говорил?

— Говорил, что думаешь на ней жениться.

Брови Джорджа опустились, от его иронии не осталось и следа. Он словно испугался.

— Постой-ка, постой, — проговорил он. Он посмотрел на свои руки, увидел, что они пусты, и тут же потянулся к стакану. Проглотив виски, он произнес: — С того дня, как я родился, Генри Сомс, я ни разу не сказал…

— Сказал, — перебил Генри. — В тот вечер, когда ты пьяным явился ко мне в «Привал», ты ей сказал… ей самой, понимаешь, Джордж?

— Господи Иисусе, — сказал Джордж.

— Джордж, ты сказал ей это, — и добавил, вдохновившись, — при свидетелях.

Джордж Лумис закусил губу, уставившись в пространство невидящим взглядом. Внезапно резко поднялся и пошел к шкафчику под раковиной. Бутылка кукурузного виски была уже пуста. Он бросил ее в деревянный ящик у плиты, открыл посудный шкаф слева от раковины — битком набитый старинным фарфором и настоящим хрусталем, — потом закрыл его и перешел к шкафу, стоящему справа. Наконец, возвратился к столу и сел, обхватив голову руками.

Генри сказал:

— Она славная девушка, Джордж. Правда, славная, она будет тебе хорошей женой. За месяц она превратит этот твой дом… — Он спохватился и замолчал, но было уже поздно.

— О господи, да разве я не знаю, — сказал Джордж. Он потряс головой, как человек, старающийся отогнать воспоминание о страшном сне. Потом спросил: — А что еще произошло в тот вечер, Генри?

Генри озадаченно нахмурился.

— Я хотел спросить, что именно я говорил. И потом: я не?.. — Он сделал неопределенный жест рукой.

— Ты сказал, что ею восхищаешься и думаешь о браке.

— Это-то я помню, это да. Но я не?.. — Джордж облизал губы и торопливо проговорил: — Видишь ли, я заметил, что Кэлли в последнее время… ну, то есть, некоторые признаки… словом, ты понимаешь, что я имею в виду.

У Генри скоро-скоро заколотилось сердце, и на миг ему показалось, что он не в силах справиться с искушением. Но он ответил и, отвечая, уже знал, что все провалилось:

— Нет, этого не было. Это другой. — Джордж так шумно перевел дыхание, словно не дышал чуть ли не полчаса.

Генри сказал:

— Ты говоришь неправду, Джордж, она не дрянь. Ты врешь и сам отлично это знаешь.

Джордж рассматривал его с хитрой улыбкой.

— Я дам тебе полторы тысячи, — сказал Генри. — Это мой предел.

— Я не люблю ее, Генри, — сказал Джордж. — И Кэлли меня не любит, насколько мне известно. Я видел по телевизору, как они себя ведут, когда влюбляются.

— Ну, ты можешь привыкнуть и полюбить ее постепенно. Она хорошая, работящая, честная девушка, и к тому же — очень милая и ласковая девушка. Ее прикосновение нежнее, чем… просто не знаю.

Джордж по-прежнему рассматривал Генри, и выражение его лица становилось все хитрее и хитрее.

— А почему бы тебе самому на ней не жениться, Генри?

— Послушай: человек, который не может привыкнуть и постепенно полюбить Кэлли Уэлс, не сумеет вообще никого полюбить. Так ты что же, признаешь, что вообще не способен полюбить женщину? Признаешь, что хочешь сдохнуть в одиночестве в этом богом забытом музее, где твой труп обнаружат два года спустя?

Джордж сказал:

— А что ж ты сам-то, Генри?

Генри стиснул кулаки.

— Я ее старше на двадцать пять лет, вот что. К тому же безобразный и жирный.

— Но ты ее любишь, — Джордж ухмылялся, как кот.

— Какая там любовь! Я через год помру. Так сказал док Кейзи.

— Но ты ее любишь, — повторил Джордж, внезапно став очень серьезным.

Генри вдруг понял: это правда.

— Может быть, — сказал он. Он выпил. В следующую секунду к нему вдруг подступила дурнота, ударило в голову; произошло, как видно, нечто катастрофическое — возможно, это случилось в желудке, — и Джордж вскочил и бросился к нему.

Когда он проснулся, он лежал в постели Джорджа Лумиса, а док Кейзи стоял у окна. Генри шевельнул рукой, док Кейзи вихрем повернулся и ткнул пальцем в его сторону.

— Лежи смирно, дурак несчастный, — крикнул он. — Не смей двигаться с места или я тебе башку проломлю.

Он не знал и не спрашивал, чья это была идея, чтобы Кэлли переселилась к нему и стала за ним ухаживать. Она отгородила шторой угол в его комнате и поставила туда свою раскладушку, и она его кормила и ухаживала за ним так, словно была его рабыней или матерью. Даже глубокой ночью, стоило ему застонать во сне или, проснувшись, пошевелиться, Кэлли была уже тут как тут и откупоривала пузырек с таблетками — пузырьков таких имелось шесть, все разные. Он слушался ее беспрекословно, не потому, что так велел ему док Кейзи, стращая смертью, а потому, что ему это нравилось, во всяком случае пока. В течение дня она нет-нет да забегала к нему, то принести газету, то просто посмотреть, то удостовериться, что он сам не шмыгнул в туалет. Он чувствовал, что силен, как бык, и в глубине души подозревал какой-то заговор; впрочем, у него не было возражений. Через неделю док Кейзи разрешил ему встать, а через две недели он вернулся к прежнему образу жизни, только ел не по-прежнему. Ему необходимо сбросить вес, сказал док Кейзи, и Кэлли была неусыпно бдительна. Затем в один прекрасный день Кэлли сняла штору, сложила раскладушку и вечером, когда они закончили уборку, отправилась домой.

Генри Сомс не помнил, чтобы когда-либо в жизни он чувствовал себя настолько одиноким. Он сидел у себя в комнате, погрузившись в печаль, а потом, чтобы оградить свою скорбь от посторонних покушений, выключил свет во всем доме и целых два часа просидел, полный грустных раздумий, на краешке кровати, облаченный в старый черный отцовский костюм. Хотя в комнате было темно, он отчетливо различал очертания стульев, столов, книг. За окном тихо скрипели сосны. Моросил дождик, невнятно шурша по гравию дорожки и крыше пристройки. Генри медленно, мерно дышал.

«Простите меня», — мысленно попросил он, думая об отце с матерью и о том, как был несправедлив к ним, как самоуверенно считал, будто что-то о них знает.

Мимо с ревом промчался грузовик, наращивая перед подъемом скорость. Генри замер, прислушиваясь, потом его мускулы постепенно расслабились. Ничего не выйдет, подумал он. Ему сегодня не заснуть, вот только разве он доведет себя до полного изнурения, но для этого надо пройти в обеденный зал, включить яркий свет и долго сидеть над какой-нибудь старой скучной отцовской книгой. Он спустил ноги с кровати, стал нашаривать домашние туфли, но не встал. И тут послышался шум — может, дверь задрожала от ветра, а может, кто-то постучал. Когда стук повторился, Генри узнал его, встал с кровати и крикнул: