Джон Гарднер - Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы

— Вот и видно: ничего-то ты не смыслишь, — огрызнулась Кэлли.

Мэри Лу обиделась, а Кэлли тотчас поняла, что кузина Мэри Лу права: те, кто не знает Билла, подумают то же, что и Мэри Лу; таким образом, оказывается, даже свадебные подарки принадлежат вовсе не ей, а всем; и она решила припрятать подарок Билла подальше от посторонних глаз.

— Ты меня совсем не любишь, — сказала Мэри Лу, и глаза ее наполнились слезами.

— Глупости, — сказала Кэлли, — если бы не любила, разве я выбрала бы тебя в подружки?

— Это твоя мама меня выбрала, — сказала Мэри Лу. Слеза скатилась по ее толстой щеке и пропала в складке двойного подбородка.

— Ну, что ты, Мэри Лу! — Кэлли взяла кузину за руку, чувствуя свою вину (Мэри Лу угадала: не Кэлли, а мать выбрала ее в подружки невесты), и сказала:

— Мэри Лу, да у меня во всем свете нет никого тебя ближе. — Сказала и сама остолбенела, но Мэри Лу поверила ей. Мэри Лу заслуживала, чтобы ее полюбили. С того утра, когда Кэлли ее пригласила подружкой на свадьбу, она куска не проглотила, заморила себя голодом, чтобы стать красивее. Похудеть ей не удалось, зато появились круги под глазами.

Мэри Лу утерла слезы, высморкалась и сказала:

— Ой, я, правда, так обрадовалась, Кэлли, что ты выбрала меня. Я всегда тебя любила больше всех на свете, и я думала, что я совсем ничего не значу для тебя. Помнишь, как гриффитовские мальчишки бросались в меня камнями, а ты подошла, взяла меня за руку и мы побежали домой?

Кэлли нежно сжала ее руку. Ничего она не помнила.

Мэри Лу сказала:

— Мне тогда было четыре с половиной года, а тебе шесть. — Вдруг она разревелась в три ручья: — Ох, Кэлли, я ведь так крепко тебя люблю.

— Душенька Мэри Лу, — тихо, словно издалека, проговорила Кэлли. Но ее потрясло это открытие. Как же она раньше-то не догадалась? А мама откуда узнала? Ну, можно ли быть такой невероятно слепой эгоисткой. И они проговорили в тот вечер несколько часов, хотя, казалось бы, были так заняты; вернее, говорила Мэри Лу, а Кэлли внимательно слушала — втайне досадуя и скучая, — проговорили, будто двое только что обручившихся влюбленных или двое друзей, которые спешат все рассказать о себе после многолетней разлуки.

По шоссе перед домом проехал длинный низкий грузовик, он вез в кузове какую-то оранжевую махину, наверное, что-то военное. Уже пора, но дядя Джон почему-то не появляется. Кэлли услышала, как в гостиной мать что-то громко кричит в менее глухое ухо тети Мэй, услышала, как кузина Рейчел зовет детей, игравших во дворе.

Кэлли улыбнулась, чтобы не заплакать. Если кто удирает в последнюю минуту перед свадьбой, то предполагается, что не невеста, а жених. (Вот она тихонько выскользнула, представила она себе, из погреба — а в погреб можно незаметно пробраться из кладовой, — вот осторожно затворила дверь погреба, прошмыгнула к сеновалу, а оттуда побежала к лесу, придерживая на ходу шлейф подвенечного платья и приподнимая юбки.) Генри Сомс, тот, конечно, не убежит. Сейчас он ждет в церковной раздевальне, обливается потом, полузадушенный тугим воротничком, нервно дергает себя за верхнюю губу, то и дело вытирает лоб, кивает и улыбается каждому, кто к нему обращается, что бы они ему ни говорили. Тетя Анна, наверное, уже за органом, наигрывает потихоньку свои любимые старинные гимны, жмет ногами на педали и играет медленно-медленно, вглядываясь в ноты и от напряжения стиснув губы, будто в них зажаты булавки. Шаферы вводят гостей в церковь и показывают, кому куда встать — по одну сторону друзья и родственники жениха, по другую сторону — невесты. Роберт Уилкс переоблачается, собираясь занять свое место в хоре певчих. За церковью ребята Гриффитов. Джон Джонс и Бен Уильямс — а возможно, даже кузен Билл и кузен Дунк — привязывают к автомобилю Генри старые ботинки, консервные банки, делают разные надписи, а то и похуже того. Кэлли снова улыбнулась. Генри любит свою машину, потрепанный, старинный драндулет. Он любит ее так же нежно, как дядя Грант любит свою — крытую, светло-кремового цвета. Когда новобрачные выйдут из церкви, и на них посыплется рис и конфетти, и невеста приготовится швырнуть букет, первое, что увидит бедняга Генри, будет его машина, предмет его великой гордости — ее специально притащат сюда с того места, где он ее поставил. Бесстыдно выставят напоказ, осквернят благородную старомодную прямоту ее линий серпантином и вульгарными плакатиками (на одной машине как-то написали: «Пусть после захода солнца забьет горячий источник»), и Генри охнет, хотя все время знал, что, несмотря на все старания Джорджа, все произойдет именно так; тем не менее это его ошеломит, потрясет до глубины души, вселит такое чувство, словно огромную часть его жизни отодрали от него и затоптали в грязь. Он окаменеет, вперив в машину взгляд, полный недоверия и печали. «А потом? — подумала она. — А потом он улыбнется».

Грузовик булочника все еще стоял за углом дома, и мужской голос громко говорил: «Леди, наплевать мне, кто их подпишет, пусть хоть новорожденный младенец, но квитанции должны быть подписаны все до одной, на то и существуют заказные поставки». Голос тети Джоан произнес: «Не вздумай ничего подписывать, Присцилла. Нельзя подписывать квитанции, не проверив товар». Мужской голос сказал: «Так проверьте. Я вам что, мешаю?» Тетя Джоан сказала: «Может, у него там одни булыжники лежат. Может быть, он вор и явился украсть драгоценности».

Когда показался зеленый «бьюик» дяди Джона (он словно вдруг из воздуха соткался и, вихляясь, пополз по подъездной дорожке к дому), у Кэлли закружилась голова. В то же мгновение в дверь тихонько постучали и детский голос — голос Линды — окликнул ее.

— Кэлли, — сказала она, — твоя мама сказала: пора.

Когда Кэлли открыла дверь, ее мать, подружки невесты и все не уехавшие в церковь тетки стояли перед ней, обратив в ее сторону сияющие лица. Принц медленно поднялся, вздохнул, как вздыхают старые собаки, подошел к Кэлли и стал у ее ног. Дядя Джон стоял возле парадной двери и тоже смотрел в ее сторону. Увидев Кэлли, он снял шляпу. В первое мгновение никто не шелохнулся и не сказал ни слова (кроме детей — те были глубоко безразличны к происходящему, хотя Кэлли и не подозревала об их безразличии), и ее поразило сознание их полной беспомощности. Они сделали все, что могли, сгрудились вокруг нее, словно в годину горя, а ведь некоторые из них почти не знали ее, но все равно приехали из Коблскилла, и Рочестера, и Кливленда, Огайо, а кто-то даже из Калифорнии, привезли ей подарки, чтобы украсить ее дом и снабдить его надежным якорем традиции, приехали, чтобы принять участие в ее празднестве, соблюдая ритуал старины — поездка в церковь со старшим братом матери, символическое возжигание свечей, белоснежная дорожка в проходе между скамьями, теперь запятнанная следами подошв, слова ее отца, возвещающие всему свету (она с тревогой поняла это только сейчас), что она навеки утратила то, чем, сама того не ведая, обладала. А затем магическое действо — обмен кольцами, приподнята вуаль, поцелуй, и тетя Анна заиграет на органе как безумная, нажимая на педали и не тревожась о том, сколько нот она при этом пропускает, ибо Кэлли (бедняжка Кэлли, которую мы все отлично знаем) преждевременно скончалась и вознеслась к вечной славе… посыплется рис (дядя Гордон пригнется, делая на ходу снимки, прикрывая рукой дорогой аппарат, купленный им для того, чтобы фотографировать цветы в саду и индюшек, за которых он получает призы на Большой ярмарке), посыплются рис и конфетти, словно семена, бросаемые кем-то с неба, бессчетные, как звезды или как песчинки на морском берегу, сверкающие, как монетки, которые вываливаются из карманов Дункана… а затем символическое вкушение пирога и осушение бокала (дядя Гордон как одержимый продолжает щелкать фотоаппаратом, даже Джордж Лумис, убежденный холостяк, радостно улыбается и цитирует какие-то строки — латинские стихи, как он объясняет); во всем этом они будут ей сопутствовать, но поддержать h защитить ее все равно не смогут, они словно стоят на корме удаляющегося от нее корабля, в то время как она (в изящном вышитом старинном белом платье, в вуали, мягко ниспадающей из-под венчика на лбу), она, Кэлли, в утлой лодочке, торжественной и трагичной, как серебряный катафалк, медленно скрывается в ночи.