Джон Гарднер - Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы

В семь вечера пришел док Кейзи, принес кофе и бутерброды.

— Генри, ты выглядишь хуже, чем она, — сказал он. Док усиленно таращил глаза, словно он от этого лучше видел, и, взглянув на сетку красных прожилок на его белках, Генри поспешно потупился. — Небось за целый день куска во рту не было.

— Со мной все в порядке, — ответил Генри.

Док, не обращая на него внимания, взял Кэлли за руку и, на нее тоже не обращая внимания, стал считать пульс, а сам косился на дверь, будто опасался, что его выгонят, если застанут за этим занятием. Кэлли вдруг крепко сжала губы, и док Кейзи взглянул на нее, а потом скользнул рукой под одеяло и потрогал ей живот.

— Что-то мало опустился, — сказал он, адресуясь куда-то в пространство. — Похоже на то, что называют первичной родовой слабостью, а может быть, ригидность шейки. — Он взглянул на Генри. — Говорил ты Костарду, что у нее плохая свертываемость крови?

Генри кивнул.

— Он сказал, что даст ей какой-то витамин.

Док Кейзи сердито насупился и снова бросил взгляд на дверь.

— Если не забудет. Им здесь все пациенты на одно лицо. Ешь бутерброды, Генри. — Он обернулся в сторону Кэлли и крякнул. — Потерпи, девочка. Уговори Генри немного поспать.

Уже двинувшись к выходу, он остановился перед дверью, сгорбившись, не поднимая глаз от дверной ручки.

— У нее к тому же ведь и отрицательный резус, верно? А у… — он замялся. — У папаши какой?

— У Генри отрицательный, — сказала Кэлли.

Они с минуту помолчали. Генри прикусил толстую верхнюю губу и почувствовал, как быстро-быстро затрепыхалось в груди сердце. Старик не шевелился. Генри подтвердил:

— Да, верно.

Кэлли приподнялась на локте и сказала:

— При первых родах это не имеет значения. Так доктор сказал.

Док Кейзи стрельнул в нее взглядом поверх очков, затем взглянул на Генри.

— Возможно, — сказал он. — Это возможно. Они ведь все знают, господа городские врачи. — Он встряхнул головой. — Ни одного известного мне осложнения вы, голубчики мои, не упустили.

Кэлли спросила:

— А долго еще, как вы считаете?

— Бог его ведает. Если у тебя внутри все закоченело так, как я предполагаю, то еще протянется… может быть, два дня.

Кэлли снова откинулась на подушки. Она закрыла глаза, и Генри наклонился к ней, цепляясь рукой за изножье кровати, напряженно вглядываясь в ее лицо. Ее губы сжались, ноздри стали узкими, казалось, она перестала дышать. Спустя минуту она сказала почти шепотом:

— Ожидание, вот что самое страшное.

Она открыла глаза, посмотрела на Генри, потом снова закрыла, голова ее мотнулась из стороны в сторону на подушке. Губы напряглись, потом расслабились, Генри осторожно тронул ее ногу.

В коридоре Генри спросил:

— Ей будет очень больно?

— Может, и не очень, — ответил старик. — А может, и помучается. — С улыбкой, похожей на гримасу, он вертел в пальцах слуховой аппарат, искоса наблюдая за Генри. — Измучается, а может, еще и разорвется вся к чертям. — Потом он сказал: — Волнуешься за нее, да?

Док продолжал все так же улыбаться и искоса его рассматривать. Генри сжал правый кулак с такой силой, что ногти врезались в ладонь.

— Конечно, волнуюсь. Тут всякий будет волноваться, — ответил он. — Она ведь моя жена.

Док Кейзи сунул одну руку в карман пиджака, а второй стиснул Генри плечо.

— Конечно, всякий. — Он продолжал так же странно ухмыляться.

Когда Генри снова вошел в комнату, Кэлли лежала, отвернувшись к стене. При его появлении она не сказала ни слова.

Кэлли уснула, а Генри стоял у окна, глядя, как сгущается темнота. В одной из комнат в доме напротив зажегся свет, и в большом магазине самообслуживания в конце квартала засверкала голубым и розовым неоновая вывеска: «Торговля Миллера». Пока он стоял у окна, снова пошел снег… крупные, легкие снежинки падали на ветки и повисали на них, обрастая новыми снежинками, превращаясь в хлопья. По тротуару прошел мальчик, толкая велосипед, а из автобуса на углу вылезли четыре нагруженные свертками женщины и медленно пошли по улице. Ни одна из них, проходя мимо, не оглянулась на больницу. На автомобильной стоянке возле магазина самообслуживания стояли легковые машины и фермерские грузовики; у иных не были выключены задние огни, они светились, как угольки, догорающие в топке. Люди сновали и на стоянке, и в магазине: их было видно в больших окнах от пола до потолка, и на тротуаре за стоянкой — дети, взрослые, старики, — если всех сосчитать, наберется сотня, а то и больше. Он поджал губы. Вообще-то любопытно, сколько же всего на свете людей, снуют, спешат — в Слейтере, в Атенсвилле, Ютике, Олбани и в самом Нью-Йорке, — миллионами снуют они, слегка нагнувшись вперед, чтобы снег не попадал в лицо. Не торопясь, он выпил принесенный доком Кейзи кофе, а после снова застыл у окна, обхватив обеими ладонями чашку, ощущая пальцами ее тепло. Миллионы и миллионы людей, думал он. Миллиарды. Это же уму непостижимо. Кэлли застонала и начала было просыпаться, и он поставил чашку, подошел к ней и просунул ей под поясницу руки и нажал, как научил его Лу Миллет, который рассказывал, что делал так, когда рожала жена, чтобы облегчить ей боль. Кэлли снова задышала глубоко; только звук ее дыхания слышался в комнате.

Он сел возле кровати и тупо глядел на отбрасываемые ночником смутные тени: одна длинная, изогнутая, и две потоньше, упирающиеся в нее прямыми линиями, — изголовье кровати. Закрыв глаза, он представил себе шоссе у «Привала» и движущиеся по нему грузовики, темные, наращивающие скорость, чтобы взобраться на одну из двух гор, между которыми располагалась закусочная, а потом — дорогу, которая ведет к Никелевой горе, там, где повороты делаются опасными, а подъем — все круче, ведет сквозь заросли оголенных буков и кленов в чащу лиственниц и елей и внезапно выскакивает на открытый простор, где в хорошую погоду видны звезды, а далеко внизу — река. Кэлли снова застонала, и он надавил ей пальцами на спину. Вот уже несколько часов, как к ней никто не заглянул.

Сзади него открылась дверь, и по кровати растекся свет. Сестра сказала:

— Мистер Сомс, к вам посетитель. Он ждет вас в приемном покое.

Генри молчал, он собирался с духом. Увидев, что сестра не думает входить, он сказал:

— Вот уже несколько часов к моей жене даже никто не заглянул.

— Я скажу дежурной. Я уже сменилась. — Сестра ушла, и Генри вслед за ней поднялся с кресла и двинулся к двери в коридор. Сзади застонала Кэлли, он остановился. Стон утих, она опять спала спокойно.

В тускло освещенном уголке приемного покоя сидел Джордж Лумис в своей непомерно большой куртке из овчины, с незажженной сигаретой в зубах и листал левой рукой журнал, наклоняя голову к самой странице. Правый рукав его куртки болтался пустой. Джорджу было тридцать — в волосах уж появилась проседь, — но он выглядел совсем мальчишкой. Когда Генри подошел к нему, он поднял голову и усмехнулся.