Альфред Дёблин - Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу

Элис молится вместе со своим мужем, он умирает на ее груди, но прежде она рассказывает ему, чем на самом деле закончилась та история о трубадуре, которой он, Гордон Эллисон, однажды начал вечера лжи. В прощальном письме своему сыну Элис повествует о том, как завершилась жизнь святой Феодоры, об ее отшельничестве в пустыне, и умирает в радостном просветлении. Сын привозит тело Элис в Англию; становление Эдварда только начинается.

Все это — отражение послевоенного мира, преломившееся в судьбе одной семьи. Частная жизнь бюргеров преображается в ошеломляющую античную трагедию с такой внутренней силой, что на ум приходят лишь величайшие примеры христианской литературы: роман Иеремии Готхельфа «Деньги и дух» или толстовское «Воскресенье». Но перед этими двумя писателями у Дёблина есть весомые преимущества — как профессиональный психиатр он на практике смог заглянуть в тьму бессознательного (идея рассказывания историй в терапевтических целях также пришла в роман из врачебного кабинета), и еще — он прошел все круги ада нашей эпохи, которая не понаслышке знает о беспощадной наготе порока. Вопрос о том, насколько люди виноваты в нынешнем состоянии мира, вопрос о сути зла и его преодолении, ставится Дёблином не только на примере судьбы его героев; он постоянно возникает и в историях, которые эти герои рассказывают, каждый раз — с новых сторон, каждый раз получая новое звучание. Набожный христианин Дёблин, который точно знает о существовании царства демонов, ставит эти вопросы и отвечает на них так, что при чтении последних глав слезы наворачиваются на глаза, и начинаешь понимать: никогда нельзя хвататься за свою личную правду.

Как художественное произведение, «Гамлет» — это цикл новелл настолько изумительного совершенства, какого до сих пор не было еще в немецком языке. Несмотря на всю его тяжелую серьезность, читателю роман может показаться изящной импровизацией. Содержания этих новелл мы уже коснулись; в основном, это глубокие толкования древних мифов и легенд, вечное зерно которых обнажает писатель. Изобретательность, с которой Дёблин переплетает их друг с другом и увязывает с основным действием, напоминает о сказочной воздушности «Трех прыжков Ван Луна». Рассказы, из которых состоит роман, не замкнуты в себе, они отражают положение вещей в семье Эллисонов; реальность семейной жизни начинает постепенно высвечиваться в этих историях оттого, что действие здесь разворачивается сразу на нескольких уровнях: как собственно происходящее, как парабола и как внутренний монолог или диалог участвующих. В романе есть такие места, когда совершенно нельзя понять, на каком из этих уровней ты находишься. Язык романа также подвижен: он постоянно меняется, и повседневная, обычная речь может внезапно смениться отрешенным песнопением, язык в «Гамлете» — то дьявольское наваждение, то спасительная помощь. «Все в мире имеет свое обозначение, — говорит однажды Элис. — Было бы лучше для нас и для нашего сознания, если бы в мире было поменьше слов. Не надо воображать, что, когда произносишь то или иное слово или слышишь его, что-нибудь проясняется». Есть места, где с нами снова говорит волшебник Дёблин, например вот тут, о море: «Перед ней расстилались бескрайние морские просторы; серый древний океан был подобен слону, который опустился на колени и бил себя по ногам и по спине хвостом». Но природа в этом романе — проклятье, которое должно преодолеть, чтобы не исчезла вера в людей.

Искусство Дёблина оказалось гласом вопиющего в пустыне. В Берлине, куда писатель вернулся после долгих лет эмиграции, местные писатели подняли на смех «ставшего благочестивым» автора романа «Берлин, Александерплац»; после того, как закончилась война, в немецких литературных кругах речь идет лишь о рисках, ангажементе или о том, как выжить. Бесприютный, Дёблин вернулся в Париж. Десять лет он — тщетно — пытался найти в Западной Германии издателя для своего «Гамлета» и в конце концов отдал его в одно восточноберлинское издательство. Вскоре после того, как роман увидел свет, летом 1957 года, Дёблин скончался, все еще гонимый писатель.

Его привезли обратно. Так и не довелось ему ступить на Азиатский континент.

Через пять дней после того, как они прошли Панамский канал, на рассвете, два японских летчика-камикадзе ринулись на их судно. Первый выскользнул из стены туч, прорезал туманную мякоть над мирно колышущимся океаном, смахнул трап, проскочил сквозь палубу и с воем, извергая пламя, пробил во многих местах судовую обшивку. В широкие пробоины хлынули жадные потоки воды. Из матрасов и досок соорудили нечто вроде плотины. Она продержалась до тех пор, пока не залатали дыры и не унесли потерпевших.

Но тут появился второй летчик. Человек-бомба отвесно спустился из тяжелой тучи, которая, подобно стельной корове, проплывала по небу, разнес палубу и зарылся в машинном отделении. И того, о ком пойдет речь, словно куклу, подняло, крутануло, перевернуло несколько раз и, охваченного огнем и черным дымом, понесло вместе с обломками машин, осколками, ранеными, трупами, оторванными частями человеческих тел. В этом кипящем водовороте немыслимо было сохранить сознание.

Крейсер выгорел. Те, кому удалось спастись, и вспомогательная команда с соседнего судна перевезли на другой крейсер всех, кто еще подавал признаки жизни.

Его нашли далеко от места взрыва, около темной железной лестницы, с которой он скатился.

Вода мирно, словно убаюкивая, плескалась вокруг судов, по-прежнему двигавшихся на Восток. Стельная корова не спеша тащилась по небу. Она уже прошла немалый путь, а предстоял ей еще больший.

В чреве крейсера, в операционной, горели яркие электрические лампы. Коридоры и тамбуры были забиты носилками с обгоревшими, изуродованными людьми: эти юные существа еще дышали, но потеряли человеческий облик. Его нельзя было сохранить, оказавшись в том пекле.

Левую ногу у него оторвало. Обломки кости и клочья мышц удалили, деревяшки и осколки металла вынули, зияющую рану на спине промыли. Все это удалось проделать почти без наркоза, от шока он стал нечувствителен к боли. Переливание крови до хирургического вмешательства, переливание во время операции, инъекции болеутоляющих, сульфамидов, пенициллина; противостолбнячную сыворотку ему ввели уже раньше.

Когда его сняли с операционного стола, пульс у него был неплохой. Дышал он спокойно, ровно и на ощупь был прохладный.

Два дня спустя всех раненых, которые оказались к тому времени транспортабельными, перевезли через океан и высадили на теплом берегу Тихого океана в Америке.