Альфред Дёблин - Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу

Так утешали женщину в различных учреждениях. И повсюду, куда она ни приходила, оставался лист бумаги в папке или без папки с входящим номером. И все это вкладывалось в одно из тысяч досье и устанавливалось в определенном порядке на полках вдоль стен. Стены были снизу доверху забиты папками и картонными ящиками от картотек; папок стало так много, что полки пришлось сооружать уже посреди помещений, так что к столам в задних комнатах теперь с трудом протискивались. В кабинетах стало темно, но над каждой полкой горела электрическая лампочка, свет надежды. Она горела для всех тех, кто покоился в картонных папках, и для тех, кто сообщил их имена и оставил свое собственное имя.

Та женщина посетила самые разные учреждения и говорила себе: я делаю это для моего Филипа. Прежде чем пойти на Монмартр, он заглянет сюда, узнает, что он здесь значится, узнает мой адрес и то, что я жива и не забываю о нем.

А когда она выходила на улицу и оглядывалась назад, на серое низкое здание, то и оно уже казалось ей не таким чужим. Ведь в нем была теперь частичка ее Филипа. Ну конечно, он там не жил и все же он там немножко жил. Для него было отведено местечко. Она исполнила свой материнский долг. Скоро она придет опять, чтобы посмотреть, как обстоят дела.

После каждого посещения она чувствовала себя мужественней и шла веселей домой в часы обеда и ужина, шла в свою жалкую комнату, которую снимала в Париже. И видела в каждом повстречавшемся ей солдате что-то от своего сына Филипа Шардона.

А все они вместе походили на пчел, которые, жужжа, сновали над цветущим лугом и опускались то на один, то на другой цветок, в чашечке которого хранился мед, предназначенный и приготовленный для них.

Огромный Париж казался ей таким вот цветущим лугом, и для ее Филипа Шардона был приготовлен цветок. Послушай, мой мальчик, твоя мать тебя не забыла: ж-ж-ж, пчелка, ж-ж-ж.

Дни бежали, недели бежали. Матери не была свойственна ненасытная алчность искательниц приключений; те гоняются за призраком, жаждут найти сверток с деньгами, кидаются то туда, то сюда, копают, разгребают, но ничего не находят. А когда надежда исчезает, разочарование приводит их в бешенство, от гнева и ярости обманутые кусают себе пальцы. Нет, мать не походила на искательниц приключений.

Она ждала так, как крестьянин ждет дождя. Он знает свою землю, он ее возделал. Он знает, что зерно покоится в разрыхленной почве. Но ему нужен дождь. Полю нужен дождь. Небо на месте, надо только, чтобы оно пролилось дождем, и крестьянин обрабатывает поле, ибо он знает, дождь будет; все для этого готово, все готово для само собой разумеющегося дождя. Крестьянин уповает на необходимое звено в цепи событий. Конечно, случаются дурные засушливые периоды, — они случаются редко, но люди живут, трудятся, они знают — дождь будет.

Так и мать, она ждала, возделав свое поле. И уповала на то, что земля должна дать всходы.

Иногда она покидала свой открытый всем ветрам наблюдательный пост на Монмартре и спускалась в город, не намереваясь зайти ни в какое учреждение, спускалась в город, кишмя кишевший людьми. Она делала это, чтобы порасспросить народ и узнать, как живется другим. А чтобы это узнать (и чтобы заглушить нечто, шевелящееся в ней: порою даже весьма неожиданно возникающую боль, ужасную, невыносимую боль, из-за которой мать вдруг обливалась слезами, всхлипывала — почему, собственно?), она смешивалась с толпой, останавливалась на площадях у Сены, где торговали цветами, брела по набережным и даже заговаривала с прохожими.

Бывало также, что она бежала на вокзалы. Люди приезжали с Востока, и с Севера, и еще с Юга, ибо война распространилась на другие части света и людей перебрасывали с места на место. Поезда все еще привозили солдат. Нагруженные, они вываливались на перрон из душных вагонов, в которых тряслись целыми сутками, а некоторые все еще сидели там и дремали, не замечая, что они уже у цели. Некоторые, впрочем, еще не прибыли на место, им надо было ехать куда-то дальше, но они продолжали спать, думая, что после короткой остановки поезд снова двинется в путь. Однако и им приходилось покидать душные вагоны, вагоны оставались в Париже, их проветривали, мыли, из них формировали новые составы, и никто не знал, в каком направлении они отойдут снова, в какое время и с какой платформы. Итак, все — на выход, пассажирам со своими пожитками покинуть вагоны.

И тут многие валились на перрон, хотели спать дальше. Но их поднимали и вели в залы ожиданий и в общежития, которые в годы войны были устроены при вокзалах. И там, в этих комнатах с железными койками в два этажа, где уже храпело множество людей, вновь прибывшие бросались на матрасы, засыпали и тоже храпели в ожидании своего поезда.

На вокзалах в ту пору случалось много непредвиденного. Раздвигая толпу, проходили санитары с носилками, проталкивались к карете «скорой помощи». Кто лежал на носилках? Надо бы это знать. Куда их везли? Следовало бы справиться. В какой госпиталь? Но разве все узнаешь?

Из лагерей возвращались военнопленные, но и штатские тоже; может быть, впрочем, штатские были солдатами, только они сменили одежду в каком-нибудь гарнизоне, куда прислали их штатские костюмы, или же там, где они их оставили, прежде чем выступить на фронт. На вокзалах были и «перемещенные лица», те, кого в свое время угнали на принудительные работы, но Филип к ним не принадлежал, он был настоящий солдат, и ему не пришлось работать на других. Сколько там было людей, разных людей, солдат и штатских, мужчин и женщин. Бесполезно их всех разглядывать.

Правда, можно положиться на волю случая — вдруг ты обернешься и внезапно увидишь, что перед тобой Филип. Вдруг он тот самый человек, который покупает напротив в киоске газету, смяв, сует ее в карман и идет тебе навстречу.

Можно попробовать и по-иному. Как будто без всякой цели ты слоняешься по залу ожидания, а потом стоишь у столба с железнодорожным расписанием, изучаешь время прибытия и отбытия поездов. Неизвестно, кто в эту минуту окажется рядом с тобой… Человек, который удит рыбу, забрасывает удочку много-много раз и без конца меняет место. Рыболов знает: нельзя терять терпение; рыба за рыбой проплывает мимо него, все напрасно, но внезапно удилище вздрогнет, леска натянется и опустится, рыба клюнула.

Мать не позволяла себе пасть духом. Если рыболов набирается терпения, чтобы поймать рыбешку, то какое терпение в запасе у матери, которая ждет и ищет своего любимого сына, своего единственного сына!

Да, у нее было терпение, ибо она знала: она обработала, засеяла свое поле, дождь должен пойти.

Сын держал птиц и золотых рыбок. Рыбки уже давно передохли, и мать не стала пускать в аквариум новых. Но двух веселых зеленых зябликов она привезла с клеткой в Париж, кормила их, ухаживала за ними, ради сына. И когда после дня поисков мать возвращалась домой, птички порхали, приветствуя ее. Что за переполох они устраивали, щебетали и шумели; как радовались; она наливала им свежую воду, наполняла кормушки и насыпала чистый песок. А потом заводила с ними разговор, давала отчет о прожитом дне. Ничем грустным она с ними не делилась, рассказывала только всякую всячину о том, что видела. Зяблики отвечали ей дружескими «пи-пи», а мать говорила все, что ей приходило в голову, все, что могло заинтересовать таких пичуг и что было им доступно.