Альфред Дёблин - Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу

— С одним провожатым… ты всегда смеялась и спорила.

— Эди, ты не можешь этого помнить.

— Когда ты приближалась к дому, я каждый раз садился в постели, чтобы прийти к тебе на помощь. Но потом он уходил.

— Тебе все это приснилось, Эди.

— Нет, ты просто забыла. Столько воды утекло! Я звал его «дядя». В городе он тоже иногда бывал у нас. Но ему не нравился наш дом. Он был изящный, элегантный, с усиками. В городе он носил морскую форму.

— Курортное знакомство.

— Он подарил тебе платье, которое ты сейчас надела.

Элис обняла сына за плечи.

— Эди, золотой мой, все это тебе привиделось!

— То были хорошие времена, мама: ты казалась счастливой.

Слезы Элис потекли по его лицу. Мать поцеловала его.

— Ну вот, теперь ты дома, мой мальчик, болен и вспоминаешь давно минувшие времена.

— Хорошие времена. Потому ты и надела это платье.

Мать отвернулась, чтобы Эдвард не видел ее лица.

— Платьице я нашла случайно. Что ты со мной делаешь, Эди! Выворачиваешь душу.

— А потом этот человек уехал в Индию. Может быть, с дядей Джеймсом.

Мать была потрясена:

— Кто тебе сказал?

— Но ведь ты отдавала мне марки с его писем. Я нашел у себя в комнате старый альбом для марок, большой толстый красный альбом. Там приклеены эти марки, письма приходили на протяжении многих лет, это видно по печатям.

— О, боже мой, Эдвард, этого еще не хватало.

— Только не говори: тебя, сынок, это не касается, зачем такой неуместный разговор. Я хочу знать, что было. Не надо скрывать от меня ничего. — Он сжал кулаки. — О, наш дом! Секрет на секрете. Приоткрой же тайну! Скажи хоть ты! Незачем было отдавать меня в школу, в университет, ведь я не ведал, что творится под носом.

Элис пересела подальше к столу, поднялась, уже собралась было поспешно удалиться, как делала это не раз, но Эдвард крикнул:

— Останься, мама!

Элис:

— Я хочу переодеться.

— Не снимай это платье.

В ответ Элис горько зарыдала.

— Не хочу, не хочу быть в нем. Оставь меня. Что ты со мной делаешь?

— Поди сюда, мама, моя маленькая мама. Сядь рядом со мной, ют так. Я твой сын, твоя плоть и кровь, и не только это: пусть хоть чуточку, но я — твоя душа. Ради меня не снимай это платье, ведь тебе в нем хорошо.

— Эди, ты уже не школьник, а я… твоя мать. Оставим в покое прошлое.

— Не могу. Мне все время чудится, что в прошлом должно быть разумное начало, не зря ведь у меня не выходит из головы эта мысль. Да и в госпиталях они сразу начинали меня расспрашивать о прошлом. Вдумайся, мама: что означает настоящее? Неужели настоящее каждый день падает с неба заново? У дерева в саду есть листья, ветки и побеги; разве каждый лист в отдельности может сказать о себе: я всего лишь листок, листок, и ничего больше? Лист растет на дереве, а дерево немыслимо представить себе без множества молодых и старых корней, без ствола, без коры. Без всего этого нет и дерева. Каждый листок связан с корнями, со стволом, с ветвями — словом, с прошлым.

— Если бы ты только знал, мой мальчик, как много всего сопутствует человеку в жизни, ты оставил бы в покое прошлое.

— Мамочка опять плачет. Я не ребенок, мама. Ты из-за меня плачешь, из-за того, что я тебя мучаю? Или оплакиваешь прошлое?

— Почему я должна плакать из-за тебя?

— Но ведь я тебя мучаю. Я этого не хочу. Так и быть, отстану от тебя.

Элис подвела сына к двери, проводила вниз по лестнице, не заметив, что она все еще не переодела платья.

Однако в доме Эллисонов жил соглядатай, Гордон Эллисон.

Когда шаги в комнате Элис зазвучали громче, а затем приблизились к лестнице, Гордон сквозь щель в двери бросил взгляд на жену и на сына.

Элис вела Эдварда за руку.

На ней было летнее голубое платьице, которое он сразу узнал.

Однажды утром Элис вышла из своих апартаментов на втором этаже, где находились спальни, чтобы спуститься вниз. На лестничной площадке на стуле сидел Эдвард — она не слышала, как он поднялся, — и внимательно разглядывал картины, развешанные по стенам. Элис поздоровалась с сыном. Эдвард спросил, куплены ли картины вместе с домом или же принадлежали их семье раньше.

Элис:

— Это старые картины. Их повесил отец.

— Отец их приобрел?

— Возможно. Почему они тебя заинтересовали? Особой ценности эти картины не представляют.

— Одна из них — копия, вторая — фотография.

— Пошли. — Элис взяла Эдварда за руку, и они вместе спустились на первый этаж. Отца они встретили в столовой. Мирно позавтракали все вместе. Потом мать проводила Эдварда к нему в комнату и предложила сыграть в домино. Но он опять принялся за расспросы.

— Эти картины я помню с детства. Они всегда наводили на меня страх. Я не понимаю, почему они вам нравятся. Сегодня утром я их хорошо разглядел. Теперь я по крайней мере знаю, что на них изображено. В моем представлении они существовали как загадочно-мрачные и страшные пятна.

— Но ведь одна из них копия с полотна Рембрандта.

Эдвард:

— Плутон, бог подземного царства, схватил юную Прозерпину и бросил ее на свою колесницу, запряженную огненными конями. Прозерпина кричит и царапает ногтями его лицо. Плутон спускается под землю.

— Древнегреческий миф.

Он:

— А на фотографии — фреска из Пергамона. Ужасные титаны ведут безнадежный трагический бой с богами. Они побеждены, и их заточают в толщу гор.

— Я знаю.

Эдвард:

— Когда я перелистываю книги отца, разговариваю с ним, слушаю его вечерние рассказы, он всегда кажется мне радостным, сильным, уверенным в своей правоте человеком. Ничего темного в его облике нет. Он житель Земли, житель Олимпа. Зачем ему эти картины? Почему он выбрал именно их? И почему они висят у него до сих пор? Раньше он их часто рассматривал. Да и сейчас он глядит на них каждый день, когда поднимается наверх.

— Он на них не глядит, Эдвард. И я тоже. Картины висят здесь целую вечность. Их не снимают из уважения к семейным традициям.

— Что-то в этих картинах, должно быть, его притягивает. Жителю Олимпа нравится созерцать триумфы. Но при чем здесь похищение цветущей юной девушки и сошествие в ад? Как по-твоему, мама?

— Не знаю, — прошептала Элис чуть слышно.

— Не знаешь? Может быть, забыла? Спрятала воспоминания так же далеко, как твое летнее платьице. Постарайся вспомнить.

— Зачем тебе это? — Элис погладила сына. — Неужели тебе и впрямь доставляет удовольствие ворошить старое? Ты ведь уже не ребенок, хотя, конечно, ты наш дорогой больной мальчик, а больные — всегда немножко дети. Вот почему тебе так понравилось мое старое платьице.

Мать и сын сидели рука об руку. Элис прижалась к Эдварду; примостившись рядом с ним, она мечтала вслух:

— Правда, платьице тебе очень понравилось, Эдвард? Мне тоже. Так же как и все, что связано с тем временем. О, какие это были прекрасные времена! Мы недостаточно ценили их. Только после того как все кончилось, давным-давно кончилось, можно понять, как это было прекрасно.