Олег Журавлев - Соска

Что со мной происходило в эти мои провалы, я, естественно, не помнил — скорее всего, ничего, что же там может происходить?

Это впоследствии я понял, что кое-что все-таки происходило: в каждый такой провал я отправлялся в свое прошлое, чтобы вершить свое будущее. Почему-то делал я это будучи богатым стариком. Наверное, я прожил две жизни: первую я закончил канадским миллиардером, который и профинансировал научную разработку «Спираль времени», а во второй сел на самолет, чтобы полететь в Россию на похороны мамы.

Но во всем этом я разобрался гораздо позже.

О том, что ни Канады, ни самолета, ни спирали времени не было, а был просто «мозг с серьезными функциональными расстройствами», я, естественно, подумать просто не мог.

По истечении месяца после «происшествия» у меня с лица начала сниматься кожа. Кожа была какая-то странная, как прозрачная синтетическая пленка. Точнее, она не снималась, а как бы постепенно смывалась, и лицо мое приобретало незнакомое выражение.

Спустя неделю после начала «линьки» я полностью преобразился. У моей фотографии в паспорте и у моего нового лица осталось совсем мало общего. Мои «знакомые» и вовсе перестали меня узнавать и грозились подать в милицию за узурпацию чужой личности.

Так как я ничего не умел делать, кроме как погружаться в глубокую кому (а это не приносило денег), то мое финансовое состояние очень быстро превратилось из плохого в ужасное.

К счастью, моим случаем заинтересовался один из докторов, у которого работала Татьяна Михайловна. Звали его Хабибуллин.

Он восхищался моими многодневными обмороками и даже всякий раз, когда меня привозили, выделял под них специальную палату. Как только я пробуждался, он долго расспрашивал о том, что я «видел» будучи в коме и какие эмоции у меня вызывает реальность. Я отвечал, что не видел ничего, а реальность вызывает во мне легкое отвращение. Он с восторгом слушал, записывал и называл меня «редким случаем».

Деньги, которые обнаружились при мне, давным-давно кончились, и я все увереннее скатывался на дно городского ада.

В один из «провалов», а точнее сразу же по пробуждении, я лежал и смотрел в потолок, когда из кабинета Хабибуллина донесся… знакомый голос.

Слов через закрытую дверь я не слышал, но тембр и интонация показались знакомыми. Не то чтобы голос был в прямом смысле узнаваемым, но принадлежал к той категории шумов, которые вызывали во мне смутное беспокойство и ностальгию.

Беседа продолжалась довольно-таки долго, причем сам Хабибуллин говорил как-то странно, как будто забыл, как это делается.

У меня быстрее застучало сердце, поднялось черепное давление, я даже открыл рот, чтобы не задохнуться.

В этот момент дверь открылась, и доктор вошел в палату. Выражение его лица показалось мне необычным. В глазах светилось удивление и даже какой-то, черт побери, восторг. Он смотрел на меня так, как будто видел впервые и хотел немедленно усыновить.

Неподвижный кокон для души в больничной койке, я почувствовал себя мумией Рамзеса, впервые вытащенной на свет. Или огромным невиданным овощем, за одну ночь вымахавшим на грядке.

За Хабибуллиным в палату вошел незнакомый мужчина и сразу же уставился на меня. У мужчины была толстая загорелая шея и розовый шрам через левую половину лица.

— Вот он, — с трудом проговорил Хабибуллин. — Только что… гм… вышел наружу!

И тут я понял, в чем дело. Доктор говорил на английском!

Мужчина со шрамом оперся на спинку моей кровати.

— Могу я остаться с ним наедине? — не оборачиваясь, спросил он.

— Конечно, конечно… — Хабибуллин излишне суетливо покинул палату.

Мужчина сел у изголовья на маленький стульчик.

Его сумрачное лицо осветилось жалостью. Он несколько раз моргнул, сглотнул и сказал:

— Здравствуй, Александр.

Я ничего не ответил.

— Ты… узнаешь меня?

— Нет, извините.

Отвечать на английском, равно как и понимать, не представляло для меня никакого труда. Значит, до самолетокрушения я владел этим языком.

Мужчина вдруг заговорил быстро, глядя не на меня, а на капельницу.

Я еще был слишком слаб, чтобы сосредоточиться на том, что он говорил.

А он называл фамилии, даты, города и какие-то «объекты», его голос дрожал, и если бы не абсурдность предположения, то я мог бы подумать, что он вот-вот расплачется, как дитя.

Наконец он выговорился, шмыгнул свороченным набок носом, буркнул «никогда себе этого не прощу» и встал.

— Побудь еще немного Свердлофф, — сказал он. — Я приеду за тобой через месяц и заберу. Обещаю. Сволочи, они там уже нового присмотрели… Дай мне один месяц, Sasha. Так будет лучше.

— Всего месяц, — еще раз повторил он, закрывая за собой дверь.

Поведение Хабибуллина после этого визита заметно изменилось, хотя он и старался вести себя подчеркнуто естественно, как будто ничего такого и не случилось вовсе.

Теперь я чувствовал в нем не только заинтересованность в «моем случае», но и какую-то иную заинтересованность, граничащую с подобострастием.

Он отвел под мои обмороки самую лучшую палату.

Он начал давать мне деньги. Вернее, выдавать, всякий раз требуя расписку. Я к этим бумажкам потерял интерес, разучился их считать и оценивать суммы по отношению к их покупательской способности. Вероятно, поэтому тратились они чрезмерно быстро. Но расписывался с удовольствием.

Дома меня тоже ждал сюрприз. В мое отсутствие соседка Татьяна Михайловна произвела генеральную уборку, накупила продуктов и наготовила всякой вкуснятины.

Не нужно было быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, что все эти блага свалились на меня неспроста — позаботился странный мужик со шрамом. Вот только к благам я как раз и потерял всяческий интерес. Мне было все равно, есть ли в холодильнике колбаса или нет, пуст ли стакан, или в нем налита вода. Если вода была налита, я ее выпивал.

Единственное, что пользовалось у меня все более растущим интересом, было писательство. Я марал бумагу постоянно. И не для того, чтобы «слить» куда-то то, что творилось у меня в голове, а наоборот как только я брался за перо, в голове как по мановению волшебной палочки начинали роиться образы. Это стало для меня своего рода наркотиком, средством уйти от реальности.

Я погружался из реальности в антиреальность так глубоко, что иногда начинал их путать, и мне приходилось напрягать волю, чтобы допустить, что вот эта жалкая комнатуха на седьмом этаже грустной башни реальность и есть. А иногда я вдруг ясно осознавал, что схожу с ума. А точнее, уже сошел. Немного. Не может здоровый человек погружаться в мир, создаваемый его мозгом, до такой степени. Но я даже не успевал испугаться этой мысли, сознание мгновенно переключалось на образы, которые она прервала, и я блаженно расслаблялся.