Михаэль Кумпфмюллер - Великолепие жизни

Несколько дней она живет, как живется. Ей все внове, у нее есть Юдит, есть его письма, долгие прогулки, если, в виде исключения, нет дождя. Прежде, как выясняется, они с Юдит толком друг друга не знали. Когда несколько месяцев назад Юдит появилась в Народном доме, Доре она показалась зазнайкой, но теперь у них завязалась настоящая дружба, и они секретничают, делятся самым сокровенным. У Юдит был роман с женатым мужчиной, из-за этого, собственно, она и сбежала в Дёбериц. Ведь с самого начала знала, что ничего хорошего не будет, но он был такой внимательный, по ресторанам водил, в театры, на руках носил, по крайней мере в первые недели, пока она его «мариновала», считая, что так положено и вообще.

Познакомились в университете — он вел у них семинар. Он сам с ней заговорил, и так при этом глянул, что она сразу поняла, чего ему от нее надо. Юдит, это имя ему нравилось, хотя позже он ей и сказал, что все еврейское в ней ему не по душе. Ты считаешь, я похожа на еврейку? Ну да, имя еврейское. А так, вообще? Но он все равно настаивал. Поначалу она только смеялась и спрашивала, в чем именно проявляется ее еврейство, и, разумеется, он ничего внятного ей сказать не мог. Просто чует, так он говорил. Все манеры у меня еврейские, повадка, как я двигаюсь, как говорю, и что у меня никакой застенчивости нету. Это в первую же нашу ночь, а потом все чаще. Евреи — это, мол, настоящее бедствие для Германии, он историк и знает, что говорит. И все это в первую же ночь. Юдит неприятно это вспоминать; дура была, сразу могла бы сообразить.

У Доры по части людей, которые против евреев, опыт небогатый. Ну, иногда на улице кто-то в спину нехорошее слово скажет, в ресторане краем уха разговор услышишь. Один раз какой-то мальчишка ей под ноги плюнул, так ему и десяти не было. Она, правда, его догнала и даже потребовала объяснений. Бедняжка Юдит. Но Юдит вовсе не считает себя бедняжкой, она давно уже сделала выводы из этой истории и твердо решила, когда университет закончит, уехать в Палестину. Может, это, конечно, и глупость, что я сперва непременно выучиться хочу, кому там, в Палестине, немецкие юристы нужны, а уж женщина-юрист и подавно. Им требуются люди, чтобы в поле работать, садовники, крестьяне, а женщины нужны только детей рожать, смуглых и курчавых еврейских карапузов. Теперь она смеется, потому что не может себе такого представить. А ты? — спрашивает она Дору, и та тоже ничего подобного вообразить не в состоянии, она никогда ни о чем таком не думала, но сейчас, когда думает, ей вдруг все это кажется непостижимо чудесным.

Юдит решила устроить себе выходной. День выдался по-настоящему жаркий, поэтому после завтрака они бегут на речку и сразу лезут в воду. Юдит рассказывает, что в прошлом году местные деревенские мальчишки здесь толпами собирались, словно голую девчонку отродясь не видели. Но сейчас они одни, компанию им составляют только стрекозы да запоздалые комары, в небе птицы разные, вон красный коршун, показывает Юдит, которая, разумеется, в птицах тоже разбирается и мечтает, чтобы и ей достался такой же мужчина, как доктор.

Ты счастливица, говорит Юдит. К тому же еще и красивая, покруглее меня, у меня-то, вон, кое-где косточки торчат. Ей, пожалуй, даже приятно, когда Юдит ее так разглядывает, и когда говорит, вот это место мне у тебя нравится, и это тоже, и когда волосы ей причесывает, словно они сестры.

Его письма она на ночь берет в кровать, кладет под подушку, такие чудесные вещи он ей пишет. То и дело он мечтает о своей новой комнате, об их первом вечере, как он берет ее на руки и уносит, хотя в жизни никогда бы не смог, зато в мечтах это сущие пустяки. К тому же ты неожиданно легкая, как пушинка, я несу тебя на одной руке, а ты такая маленькая и уже лежишь у меня на ладони, с закрытыми глазами, как будто спишь, но на самом деле ты не спишь, совсем не спишь.

Пока что он ни разу ей даже не намекнул, когда он все-таки из этого своего Шелезена уезжать собирается. И вдруг сегодня, проснувшись, она почему-то знает: через несколько дней, их даже сосчитать можно, но ближе к обеду приходит письмо, в котором он ей сообщает, что о поездке пока что нечего и думать. И только тут она понимает, до чего устала ждать, и даже начинает реветь, но не слишком долго, потому что вдруг замечает, что сама своим слезам не верит. Он болен, пишет он, у него постоянно температура. Берлин кажется ему отсюда совершенно недосягаемым. Будь ты здесь, рядом, — и до Берлина было бы рукой подать, но наедине с собой, в хандре и унынии последних дней даже путешествие Колумба в сравнении с этой недосягаемостью — сущий пустяк. Самое малое через неделю, таков приговор. Он клянчил как ребенок, но Оттла была непреклонна: через неделю.

Теперь она иногда и вправду боится. Ей неприятна мысль, что она его почти не знает, что они, возможно, разочаруются друг в друге в первые же недели в Берлине, когда вдруг выяснится, что все оказалось ошибкой. Стоит чуть расслабиться — и эти подлые страхи тут как тут, какие-то неправдоподобные, ведь она даже не может объяснить, с чего вдруг и откуда они берутся, словно это не ее страхи, а чьи-то чужие, проникающие в нее тайком, чтобы потом исчезнуть снова.

Вдруг опять сделалось лето, последние денечки, хоть уже и под другим солнцем, у реки, возле купальни, золотится камыш, шуршат березы. Она пытается внушить себе, что подобные мысли — нормальная вещь. Ему сорок, он живет на свете на пятнадцать лет дольше, чем она. Он несчастный человек, так он о себе сказал тогда, на причале. Она хорошо помнит, как удивилась, ведь у него такой счастливый был вид, с самого первого мгновения, когда я тебя на кухне увидела.

Несколько дней он в отъезд вовсе не верит, словно ради того, чтобы все осуществилось, надо сперва окончательно извериться. Он написал и Максу, и Роберту: да, небольшая прибавка в весе имеется, но о Доре ни слова, зато, правда хотя и весьма туманно, о своих берлинских видах на будущее, дескать, в домашнем угаре он, похоже, себя переоценил.

Самая его большая радость — это теперь дети, малышка Хелена у него на коленях за завтраком, или когда он с ней на руках гуляет по саду и с ней разговаривает, одними и теми же предложениями, какая же славная, какая милая девочка, но малютка быстро устает и уже вскоре засыпает. Оттла очень устала и иной раз теряет терпение, когда двухлетняя Вера заявляет свои права на любовь и заботу, поэтому он все больше занимается Верой, которая не сегодня завтра уже заговорит, так ему кажется, будто слова в ней давно уже созрели, а сейчас, этим поздним летом, вот-вот вырвутся на свободу. Доктор не особенно умеет обращаться с детьми, у него мало опыта по этой части, хотя Оттла и уверяет, что дети его обожают, — наверно, оттого, что в чем-то он и сам все еще ребенок.