Михаэль Кумпфмюллер - Великолепие жизни

Писательство никогда не было его профессией. Он работал в этом агентстве, что-то по части страхования, а теперь на пенсии, у него вышло несколько книжек, которых она не читала и которые для ее любви ей не требуются. Вздумай они в Палестину уехать, говорит он, там его писательство никому не нужно, надо какое-нибудь дело освоить, ремесло, работу руками, что-то действительно полезное людям.

Когда пишу, я совершенно невыносим.

В последующие дни они все еще играют в Палестину, как это могло бы быть, он и она в стране, где одни евреи. Погода там, конечно, прекрасная, они могли бы открыть ресторан, в Хайфе или в Тель-Авиве, такая примерно им грезится мечта. Ну что, попробовать? Как ты считаешь? Кухаркой была бы, разумеется, она, ну а он был бы официантом, такого официанта еще свет не видывал, одна мысль об этом вызывает у обоих приступ смеха, он — и официант, при его-то уклюжести. Небольшой ресторанчик прямо у дороги, с терраской, чтобы можно было на открытом воздухе сидеть. Всего несколько столиков, так им видится, что вовсе не значит — верится.

И в садоводческую школу, что в Далеме, им тоже верится лишь недолго. Франц рассказывал, как лет десять назад пробовал работать садовником, но тогда он был еще не такой слабый. Их знакомый, который эту школу знает, решительно не советует: работа тяжелая, и возьмут ли еще на нее человека его возраста — большой вопрос, сейчас от желающих найти работу отбоя нет. Франц слегка отрезвлен, тем более что причина разочарования, как всегда, он сам, совсем недавно двое грузчиков, что вывозили от них пианино, лишний раз и более чем наглядно ему об этом напомнили.

Однажды в парке они знакомятся с маленькой девочкой. Одна-одинешенька, стоит она на опушке и плачет, поэтому, собственно, они с ней и заговаривают. А она и говорить почти не может от слез, у нее кукла потерялась, где-то здесь, в парке. Сначала вообще ни слова понять нельзя, захлебываясь от горя, девочка показывает то в одну сторону, то в другую, судя по всему, она уже всюду куклу свою искала. Бедняжке лет шесть-семь, и никогда, никогда уже у нее такой красивой куклы не будет. Вчера после обеда она ее в последний раз видела. Кажется, куклу зовут Миа, или это имя самой девочки?

Мало-помалу она все-таки успокаивается. Погоди, послушай. Я знаю, где твоя кукла. Это Франц говорит. Он склонился над девочкой, прямо в траве встал перед ней на колени и тут же, с ходу, начинает сочинять историю. Она письмо мне прислала, если хочешь, я его завтра тебе принесу. Девочка смотрит недоверчиво. Письмо? Разве так бывает? Не бывает так. От моей куклы? А как твою куклу зовут? Девочка отвечает: куклу зовут Миа. Ну да, как раз от куклы по имени Миа он сегодня утром и получил письмо. Почерк у нее, правда, не слишком разборчивый, что верно, то верно, но это точно она, Миа, письмо написала. Франц не спешит, дает девочке осмыслить сказанное, подбадривает ее улыбкой, со стороны сцена довольно трогательная. Поборов первые сомнения, девочка, похоже, приходит к выводу, что такое, быть может, все-таки бывает. Она начинает верить. Они договариваются встретиться завтра, здесь же и в то же время. Франц все еще стоит перед ней на коленях и серьезно, строго и почти торжественно спрашивает, точно ли она завтра придет, словно от этого, как и тогда, в Мюрице, вся его жизнь зависит.

Месяц спустя после приезда он, можно считать, мало-помалу прибыл. Хотя он почти не пишет, дел все равно на удивление много, он ревностно заботится об Эмми, почти каждый день ей звонит, принимает у себя — здесь ему даже удается иногда ее рассмешить, лишь бы она не думала все время о Максе, который вместо того, чтобы ехать к ней в Берлин, решил отправиться на свадьбу к брату, что для бедняжки Эмми страшный удар.

Беспрерывно ему приходится посредничать, улаживать, увещевать или, и того хуже, оправдываться. То надо написать Максу, который жалуется, что из Берлина нет вестей, то директору своей страховой компании, убеждая того не сокращать ему пенсию в связи с его переездом в Берлин. На прошлой неделе он пригласил Дору в вегетарианский ресторан на Фридрихштрассе, он по-прежнему собирается в кино, а еще и в театр, но вместо всего этого у него теперь девчушка из парка. Ему самому странно, до чего важным оказалось это дело, во всяком случае, оно отнимает поразительно много времени, он теперь сочиняет письма от куклы, советуется с Дорой, то и дело читает ей вслух.

Какое-то время у них, можно сказать, свой ребенок. Из парка кукла ушла в сторону вокзала и поехала на море. К сожалению, у нее совсем не было денег, но ей страшно повезло: какой-то мальчик оплатил ей билет. Несколько дней она живет на море, но море быстро ей прискучивает, она хочет на другой берег океана, поэтому однажды ночью пробирается на корабль, который должен отплыть в Америку, но почему-то, к сожалению, приплывает в Африку. Вот сколько всего приключилось за три письма.

Теперь после обеда в парке их уже с нетерпением ждут. Девочка только недавно в школу пошла, сама читать еще не умеет, теперь они уже и имя ее знают, Катя, а по-взрослому, как сама она пояснила, — Катарина. Погода хорошая, они присаживаются на лужайке, после чего читают новое письмо, в котором говорится, что беспокоиться совершенно не о чем, куклам тоже иногда хочется повидать мир, самое позднее к Рождеству она вернется.

Кроме этих писем он вот уже за много месяцев ровным счетом ничего не создал, а по сути, и за весь 1923 год почти ничего, хотя, конечно, что-то он постоянно пишет, у него много всяких тетрадок, дневник, отдельные записочки, на которых он иной раз то одно черканет, то другое. В письме Максу он велеречиво рассуждает о своей работе, которую здесь, в Берлине, продолжает, а на самом деле это всего лишь разрозненные заметки, кое-какие наброски к новому роману, зачины, отрывки, то одна какая-нибудь безделица, то другая, которую, едва записав, лучше всего при первой же возможности бросить в огонь.

Катя спрашивает: а если она вдруг в Африке захочет остаться, что тогда? Вопрос и вправду нешуточный, потому что кукла тем временем, сколько можно судить по ее намекам, там, в далекой Африке, влюбилась. Что ж, бывает и такое. Катя спрашивает: она что, принца любит больше, чем меня? С одной стороны, она отказывается в это поверить, у нее слезы в глазах, но с другой она уже начинает к такому повороту привыкать, ведь она же слыхала, в сказках бывают принцы, но неужели даже в Африке?

Несколько дней, как уже было сказано, их всецело поглощает эта малютка, как она радуется, как не упускает ни одной мелочи, как готовится стойко пережидать разлуку, когда кукла однажды признается, что возвратится, наверно, не так уж скоро. Потому что принц, представляешь, просил ее руки! И дал ей сутки на размышление, но ей и раздумывать не о чем, она хочет за принца замуж. Доре куда больше по вкусу другой конец. Можно ведь купить другую куклу и сказать, что это та же самая, просто Миа за время путешествия сильно изменилась, но это все еще она, прежняя Миа. Разве нет? Нет, доктор не согласен. История должна чему-то научить. В последнем письме он напишет, что кукла очень счастлива. Если бы девочка лучше за ней следила, она бы никогда не познакомилась с принцем. Выходит, это хорошо, что ты за мной не следила, или все-таки не очень? Точно так же он мог бы сказать и о себе: не откройся у меня много лет назад чахотка, я бы, вероятно, женился и не был бы сейчас с тобой в Берлине. Так хорошо, что у меня чахотка открылась, или все-таки не очень?