Микаель Ниеми - Популярная музыка из Виттулы

Мы были никем.

Оставалось одно. Одна-единственная лазейка для тех, кто хотел выбиться в люди, хоть в самые маленькие людишки. Свалить! Мы свыклись с этой мыслью, мы были уверены, что это наш единственный шанс, и мы его использовали. Вот в Вестеросе ты станешь человеком. И в Лунде. И в Сёдертелье. В Арвике. В Буросе. То была всеобщая эвакуация. Поток беженцев, опустошивший нашу округу, и что странно — эта миграция была совершенно добровольной. Незримой войной.

Сюда возвращались только мертвецы. Жертвы аварий. Самоубийцы. Позже к ним добавились жертвы СПИДа. В тяжелых гробах опускались в мерзлую землю среди берез на паяльском кладбище. Добро пожаловать домой! Котимаасса!

Ниилин дом, выходивший на реку, был построен в одном из тех старинных мест, откуда началась Паяла. Просторная ладная изба конца прошлого века с большими крестовыми рамами, идущими вдоль продольной стены. Если присмотреться, на фасаде можно заметить шов: к дому была сделана пристройка. На крыше осталось две трубы от двух отдельных печей — дом стал слишком большим и одной печи не хватало. Во времена расцвета лестадианства дом был естественного серого цвета, но в сороковых годах он стал красным с белыми оконными рамами. А чтобы дом не был похож на развалившийся хлев, по последнему слову моды и к вящему огорчению хранителей культуры и ценителей изящного, ему обкорнали углы. Со стороны реки к дому подходили заливные луга, тысячелетиями щедро удобрявшиеся илом во время половодий; здесь росла жирная трава, от которой наливались молоком коровы. Вот и присмотрел это место первый поселенец, шедший мимо несколько веков назад, снял он с плеч свою котомку и стал здесь жить.

Только вот уж который год луга были не кошены. Быльем заросли они, только веники торчали повсюду. Забвением, ветхостью дышало это место. Неприветливо встречало. Таило в себе какую-то стужу, как если человека горько обидеть в детстве, и эта обида гложет его изнутри.

Хлебный амбар сохранился, однако со временем превратился в сарай и гараж. Мы только что вышли из школы и поехали к Нииле домой. На сегодня мы поменялись великами. Ниила взял мой, навороченный, с мягкой, вытянутой сидухой и вывернутым рулем. Я катил на его «рексе» — «Рекс-фекс, горелый кекс», — обычно кричали вслед Нииле задиристые третьеклашки. Въехав со мной во двор, Ниила сразу повел меня в амбар.

По крутой, рубленой лестнице, за сто лет до блеска отполированной ногами, мы поднялись наверх. Здесь царила полутьма, вечерний свет пробивался в узкое подслеповатое оконце. Кучи хлама, изломанные стулья, ржавая коса, эмалированные ведра, свитки ковров, подернутых гнилью. Мы остановились у боковой стены. Перед нами возвышалась гигантская этажерка, заставленная рядами книг с потрепанными кожаными корешками. Наставления, часословы, жития святых на финском и шведском языках, громоздящиеся друг на дружке. Никогда прежде не доводилось мне видеть столько книг, собранных в одном месте, школьная библиотека не в счет. Это выглядело как-то неестественно, даже неприятно. Зачем столько книг? Кто их осилит? Чего они спрятались здесь в сарае, словно им стыдно за себя?

Ниила открыл ранец и вытащил книгу родного чтения. На дом нам было задано прочитать отрывок, Ниила отыскал его, бесцеремонно ворочая страницы грубыми мальчишескими пальцами. Сосредоточенно стал читать вслух по слогам, с великим трудом складывая их в слова. Наконец, осатанев от чтения, с шумом захлопнул книгу. И вдруг, я глазом не успел моргнуть, со всей дури швырнул ее с лестницы. Книжка стукнулась корешком об пол и рассыпалась по грубым половицам.

Я смущенно уставился на Ниилу. Он улыбнулся, на щеках играли пунцовые пятна, а длинные клыки делали его похожим на лисицу. Выхватил из необъятного книжного ряда катехизис, тоненькую книжицу в мягком переплете. Кинул вслед за первой. Тончайшие шелковые странички печально зашелестели и разлетелись. Вслед им полетели сборники, два грузных коричневых толстяка, с коротким треском хряпнулись об пол и расстались со своей листвой.

Ниила задорно посмотрел на меня, приглашая присоединиться. Чувствуя, как сердце радостно колотится у меня в груди, я тоже схватил книгу. Запустил ей, она полетела — при этом из нее выпорхнуло несколько страниц — и ударилась о ржавую борону. Вот умора-то! Войдя в раж, мы стали хватать книги без разбору, и, подбадривая друг друга, крутящейся свечой пускали их к потолку, пинали с такой силой, что аж страницы дымились; мы чуть со смеху не надорвались, опустошая полку за полкой.

Внезапно на пороге возник Исак. Огромный как гора, немотный и почерневший. Ни единого слова, только грубые, мясистые пальцы, судорожно отдирающие бляху ремня. Гневным жестом указал мне на дверь. Я как трусливая крыса прошмыгнул мимо него и пустился наутек. Ниила остался. Дверь за мной затворилась, и я услышал, как Исак лупит его.

На мгновение я отрываюсь от дневника, который начал в Непале. Электричка подходит к Сундбюбергу. Занимается рассвет, пахнет отсыревшими куртками. В моем учительском портфеле лежит папка с двадцатью пятью проверенными сочинениями. Февральская хлябь, через четыре месяца ярмарка в Паяле. Мельком гляжу в окно. Высоко над перроном кружатся галки, вьются, вьются взбудораженным кубарём.

Взгляд мой возвращается к Турнедалену. Глава пятая.

Каждый день, когда в Школе домоводства заканчивался последний урок, толпы шестнадцати-семнадцатилетних девчонок ходили мимо нашего дома. Классные телки. Не забывайте, это были шестидесятые — тонны макияжа, накладные ресницы и короткие-короткие клеенчатые сапоги в обтяжку. Мы с Ниилой повадились подглядывать за ними с сугроба около нашего дома. О чем-то переговариваясь, девчонки кучками шли мимо нас, без шапок даже в самую холодную пору, чтобы не испортить прическу. Дымили как паровозы, оставляя за собой приторно-сладкую смесь сигаретного дыма и духов — этот запах по сей день вызывает у меня сладостные воспоминания. Бывало, они здоровались с нами. Мы краснели и делали вид, что строим снежную крепость. В семь лет у нас уже определенно был интерес. Назвать это похотью, конечно, нельзя, — это была скорее томительная нега. Мне хотелось поцеловать их, прижаться. Ластиться к ним, будто котенок.

Как бы то ни было, мы стали кидать в девчонок снежками. Наверное, для того, чтобы они почувствовали, что мы мужики. Как ни странно, это подействовало. Дюжие шестнадцатилетние валькирии пугливо шарахались как стадо оленей, визжали и пищали, укрываясь косметичками. Вот глупые. Мы ведь и снежки-то толком лепить не умели, кидали свечой, почти не попадая — снежки мягко планировали, как финские варежки. Однако шороху наводили. Мы были силой, с нами надо было считаться.