Курт Воннегут-мл - Синяя Борода

– Нет.

И тут же разработал новый подход – поместить картины в амбар для картошки. Впрочем, этого я вслух не сказал. Я еще не набрался достаточно храбрости, чтобы сообщить ей об амбаре. Но она каким-то образом уже проведала. Она также каким-то образом проведала, что я купил прошлым вечером себе, Китчену и Художникам X, Y и Z по сшитому на заказ костюму наилучшей работы, из наилучшего сукна.

– Сунь их в свой амбар, – сказала она, – и засыпь сверху картошкой. Картошка нам всегда пригодится.

* * *

Если подумать, сколько сейчас стоят некоторые картины из того грузовика, перевозить их надо было бы не в нем, а в бронированном лимузине в окружении полицейских машин сопровождения. Для меня они и тогда представляли некоторую ценность, хотя и далеко не такую. Так что я все же не решился поместить их в затхлый амбар, где сроду не находилось ничего, кроме картошки, а также земли, бактерий и грибков, которым так нравилось к ней липнуть.

Вместо этого я снял чистое, сухое помещение, с дверью и замком, на складе «Мой милый дом». Арендная плата за это помещение съела за многие годы значительную часть моих доходов. Дурная привычка помогать своим приятелям-художникам, попавшим в передрягу, любой суммой денег, до которой я мог дотянуться, а в уплату принимать картины, со мной тоже осталась, но по крайней мере Дороти не пришлось больше наблюдать последствия этой привычки. Все до одной картины, отданные мне с тех пор за долги, отправлялись из мастерских нищих художников прямиком в «Мой милый дом».

Когда мы с Китченом выносили из квартиры последние полотна, она сказала нам вдогонку:

– Чем мне нравятся Хэмптоны, так это тем, что время от времени там встречаются указатели с надписью «Городская свалка».

* * *

Если бы Китчен полностью вжился в роль Фреда Джонса, позволив мне играть Грегори, он сам вел бы грузовик. Однако он был без всякого сомнения пассажиром, а я – его шофером. За свою прежнюю жизнь он привык к услугам шоферов, и поэтому даже не задумался, прежде чем забраться на правое сиденье.

Мы говорили о моей семейной жизни, о войне, о Депрессии, о том, насколько мы с Китченом были старше по сравнению с остальными ветеранами, вернувшимися с войны.

– Осесть и обзавестись семьей мне полагалось уже много лет назад, – сказал я. – Но я же никак не мог этого сделать, находясь в правильном возрасте. Да и женщин я никаких тогда не знал.

– А в кино ветераны как раз нашего возраста, или старше, – сказал он.

Это правда. В кино редко показывали тех младенцев, на долю которых выпала самая тяжелая военная работа, бои на местности.

– Ну да, – сказал я, – при том, что большинство актеров никогда на войне не бывали. И в конце изматывающего съемочного дня, где на площадке гремели холостые выстрелы и массовка отплевывалась томатным соком, они возвращались домой к женам, детям и личным бассейнам.

– Через пятьдесят лет молодежь так и будет представлять себе нашу войну, – сказал Китчен. – Старики, холостые патроны и томатный сок[88].

Так оно и будет. Так оно и есть.

– Из-за кино, – предсказал Китчен, – никто не захочет верить, что воевали-то как раз младенцы.

* * *

– Три года, вычеркнутых из жизни, – сказал он о войне.

– Я-то завербовался, не забывай, – отозвался я. – Так что из моей – все восемь. Так и улетучилась молодость, и я бы, черт возьми, желал получить ее обратно.

Бедная Дороти. Она думала, что вышла за зрелого, чадолюбивого отставного офицера, а получила вместо этого предельно самовлюбленного безалаберного обормота лет девятнадцати!

– Ничего не могу поделать, – сказал я. – Моя душа прекрасно знает, что мое мясо плохо себя ведет, и ей стыдно. Но мое мясо все равно плохо и глупо себя ведет.

– Чего-чего? Твое что?

– Моя душа и мое мясо.

– Они у тебя что, раздельно?

– Да уж надеюсь, – сказал я. Потом засмеялся. – Не хотел бы я, чтобы мне пришлось отвечать за свое мясо.

Я рассказал ему, наполовину в шутку, наполовину всерьез, как я представляю себе души людей, включая и свою собственную – как гибкие трубки наподобие ламп дневного света. Единственное, на что способна такая трубка – получать известия о том, что происходит с мясом, а повлиять на него она никак не может.

– Так что когда кто-нибудь делает что-нибудь ужасное, – сказал я, – я произвожу фленшеровку, а потом прощаю.

– Фленшеровку ? Что такое «фленшеровка»?

– Это то, что китобои делали с китовыми тушами, когда вытягивали их на палубу. Обдирали шкуру, ворвань, мясо, пока не оставался один скелет. То же самое я проделываю в своих мыслях с людьми – избавляюсь от мяса, чтобы увидеть неприкрытые души. И прощаю их.

– Где же ты ухитрился набрести на такое слово – «фленшеровка»? – спросил он.

Я ответил ему:

– «Моби Дик»[89], с иллюстрациями Дэна Грегори.

* * *

Потом мы поговорили о его отце – который, кстати, все еще жив, и которому недавно исполнилось ровно сто! Представьте себе.

Китчен боготворил отца. Он сказал мне, что ни в чем не хочет с отцом соревноваться или пытаться его превзойти.

– Не дай бог, – сказал он.

– Не дай бог что?

– В чем-то его превзойти.

Китчен рассказал, что когда он учился на юридическом факультете Йеля, в университете выступал с лекцией поэт Конрад Эйкен, который среди прочего объяснил, что сыновья талантливых людей идут по стопам своих отцов, но в те из областей, где отцы отличились менее всего. Отец самого Эйкена был выдающимся врачом, политиком и донжуаном, но также мнил себя поэтом.

– Стихи его ни к черту не годились, и потому Эйкен пошел в поэты, – сказал Китчен. – Я со своим папашей никогда бы так не поступил.

* * *

А вот как он и в самом деле поступит со своим отцом шестью годами позже: во дворе своей лачуги милях в шести отсюда выстрелит в него из пистолета. Китчен был, по обыкновению, пьян, а отец пришел в бессчетный раз умолять его пойти лечиться от алкоголизма. Доказать, конечно, ничего невозможно, но этот выстрел не мог быть ничем иным, как демонстративным жестом.

Как только Китчен увидел, что, судя по всему, убил собственного отца, хотя, как потом выяснилось, тот всего лишь упал, получив пулю в плечо, то немедленно решил, что ему остается только вложить дуло себе в рот и застрелиться.

Несчастный случай.

* * *

И именно во время того рокового путешествия я впервые увидел Эдит Тафт Фэрбенкс, которая впоследствии станет моей второй женой. Аренду амбара я обговаривал с ее мужем, милым бездельником, который мне показался тогда бесполезным, но безобидным прожигателем жизни, но с которого я, когда он умер, а я женился на его вдове, всегда старался брать пример.

Словно предрекая будущее, она вышла с ручным енотом в руках. Она волшебным образом приручала любое животное, окружала всеобъемлющей любовью и беззаветной заботой все, что подавало хоть какие-нибудь признаки жизни. И со мной, отшельником в амбаре, она поступила точно так же, когда ей понадобился новый муж: приручила меня чтением стихов о природе и вкусной едой, которую она оставляла у моих раздвижных дверей. Она и первого мужа наверняка тоже приручила, и думала о нем снисходительно и с любовью – еще один неразумный зверек.