Альбер Камю - Избранное

Декабрь 1943

И вот приблизился день вашего поражения. Я вам пишу из всемирно прославленного города, который готовит для себя — и против вас — свободное завтра. Он знает: это нелегко, сначала предстоит миновать ночь еще более темную, чем та, что воцарилась с вашим приходом четыре года назад. Я вам пишу из города, лишенного всего, голодного, без огня и света, но по-прежнему не сломленного. Скоро в нем повеет свежестью, о какой у вас пока нет ни малейшего понятия. Если повезет, мы с вами окажемся лицом к лицу. И тогда мы сможем сражаться, осознавая до конца, почему и ради чего: я хорошо понимаю, что движет вами, и вы точно представляете себе мои побуждения.

Эти июльские ночи легки и одновременно налиты тяжестью. Легки — у Сены и под деревьями, налиты тяжестью — в сердцах тел, кто ждет одной-единственной зари, на которой отныне сосредоточены все их помыслы и желания. Я жду и думаю о вас: мне еще осталось кое-что высказать вам, и это будет последнее. Я хочу сказать вам, как случилось, что мы с вами были столь похожи вчера, а сегодня сделались врагами, как я мог раньше быть на вашей стороне и почему теперь между нами все кончено.

Мы долго вместе думали, что в этом мире нет высшего разума и что мы здесь жестоко обмануты. В некотором роде я и сейчас так думаю. Но я сделал отсюда другие заключения — не те, какие вы мне некогда высказали, а затем на протяжении ряда лет старались внедрить в Историю. Сегодня я себе говорю, что если бы вы действительно сохраняли верность логике собственной мысли, то я должен оправдать и ваши дела. И все это так важно, что мне необходимо на этом задержаться именно сейчас, в самом сердце летней ночи, сулящей столько надежд нам и столько угроз вам.

Вы никогда не верили в осмысленность бытия и в результате пришли к убеждению, будто все равноценно, будто определение добра и зла совершенно произвольно. Вы предположили, что при отсутствии сколько-нибудь обоснованной морали, человеческой или божественной, единственные ценности — это ценности, которые в ходу в животном царстве, то есть насилие и хитрость. Отсюда вы заключили, будто человек ничто и позволительно уничтожить его душу, будто в самой бессмысленной из историй назначение отдельного индивида сводится к авантюрам по добыче власти, а нравственная заповедь — к трезвости завоевателя. Сказать по чести, я, веривший, что думаю схоже с вами, — я почти не находил для спора против вас других доводов, кроме властной тяги к справедливости, тяги, которая, в конечном счете, казалась мне столь же мало поддающейся разумному объяснению, как и внезапно вспыхнувшая страсть.

В чем же была разница? В том, что вы легко согласились впасть в отчаяние, я же с ним никогда не мирился. В том, что несправедливость нашего удела на земле вы признали достаточным основанием, чтобы решиться его усугубить, мне же, напротив, представлялось, что человек должен утверждать справедливость, борясь с извечной несправедливостью, созидать счастье в знак протеста против разлитого во вселенной несчастья. Ибо вы опьянялись вашим отчаянием, вы избавлялись от него, возводя его в принцип, вы шли на то, чтобы разрушать творения рук человеческих и бороться против человека, доведя до предела его изначальные беды. А я, отказавшись поддаться отчаянию и принять этот подвергнутый пыткам мир, я хотел бы только, чтобы люди обрели солидарность и вступили в схватку со своей возмутительной судьбой.

Как видите, из одного и того же принципа мы вывели совсем разные нравственные установки. Дело в том, что где-то по дороге вы отбросили ясность ума и сочли более удобным (вы бы сказали: вполне безразличным), чтобы кто-то другой думал за вас и за миллионы ваших соотечественников. Поскольку вы устали сражаться против небес, вы нашли успокоение для своего ума в той изнурительной авантюре, где ваша задача — уродовать души и вытаптывать землю. Короче, вы избрали несправедливость, вы вступили в сговор с богами. Ваша логика логична лишь по видимости.

В противовес вам я выбрал справедливость, чтобы остаться верным земле. Я продолжаю думать, что в этом мире нет высшего смысла. Но я знаю, что кое-что в нем все-таки имеет смысл, и это — человек, поскольку он один смысла взыскует. В этом мире есть по крайней мере одна правда — правда человека, и наше предназначение — укрепить его осмысленную решимость жить вопреки судьбе. Человек, и только он один, — вот весь смысл и все оправдания, его-то и надо спасти, если хотят спасти определенные воззрения на жизнь. Вы усмехаетесь презрительно: дескать, что это значит — спасти человека? Но я прокричу вам изо всей мочи: это значит не калечить его, это значит делать ставку на справедливость, которая внятна ему одному.

Вот почему мы вступили в борьбу. Вот почему мы были вынуждены сперва последовать за вами по дороге, которая внушала нам неприязнь и в конце которой мы пережили разгром. Ведь ваше отчаяние составляло и вашу силу. Когда отчаяние одиноко, от всего очищено, уверено в себе, не страшится самых жутких результатов, оно обладает сокрушительной мощью. Мощь эта и раздавила нас, пока мы колебались в нерешительности, не в силах оторвать взоров от счастливых ликов прошлого. Мы думали, что счастье — это самое драгоценное из завоеваний, вырванных у навязанной нам судьбы. И даже посреди разгрома нас не покидали эти сожаления о былом.

Но вы добились своего, мы втянулись в поток Истории. Пять лет миновало с тех пор, как исчезла возможность наслаждаться щебетом птиц и прохладой вечеров. Поневоле пришлось изведать отчаяние. Мы оказались отлучены от жизни, потому что каждое очередное ее мгновение влекло за собой сонм смертоносных ликов. Вот уже пять лет подряд, как на земле не бывает утренних зорь без предсмертных хрипов, вечеров без тюремных застенков, полдней без свирепых расправ. Да, нам пришлось за вами последовать. Но наш трудный подвиг состоял в том, чтобы, следуя за вами по дороге войны, не забыть о счастье. Посреди шума и ярости мы старались удержать в памяти залитое солнцем море, дорогой нам холм, улыбку любимого лица. Больше того, все это было нашим надежнейшим оружием, и мы его никогда не сложим. Ибо в тот день, когда мы его утратим, мы сделаемся такими же мертвецами, как и вы. Просто мы теперь знаем: чтобы выковать оружие счастья, требуется много времени и слишком много крови.

Нам пришлось причаститься вашей философии, в чем-то даже вам уподобиться. Вы избрали геройство без цели — ведь это единственная ценность в мире, где утрачен смысл. И сделав этот выбор для самих себя, вы навязали его и нам, и всем остальным. Чтобы не погибнуть, мы были вынуждены поступать так же. Но тогда-то мы и заметили наше преимущество — оно как раз в том, что у нас есть цель. Ныне, когда близится ваш конец, мы в состоянии вам сказать, что одно только геройство — это не так уже много, счастье — труднее.