Олег Коряков - Дорога без привалов

Среди нас, авторов сценария, Юрий Хазанович знал Уралмаш лучше всех. В прошлом инженер-машиностроитель, он об этом предприятии немало писал, знаком был там со многими и, когда сидели над сценарием, конечно, не мог умолчать о том, что происходило на заводе.

— Словно заново рождается Уралмаш, — говорил он нам.

— Этот БЦСМК, блок цехов сварочных машиностроительных конструкций, сразу вдвое усилит завод. И главное — новейшая технология!..

Тогда мы еще не очень ясно представляли, что БЦСМК — лишь одно из первых звеньев цепи реконструкции многих уральских предприятий.

Блок новых цехов на Уралмаше дал возможность увеличить выпуск продукции более чем в два раза; проектная мощность завода выросла в девять раз. Подобная реконструкция произошла на другом свердловском гиганте — словно бы вырос второй Уралхиммаш. Преобразились и электроаппаратный, турбомоторный, пластмассовый, шинный заводы.

Прирост объема промышленного производства за счет изыскания внутренних резервов, обновления технологии и повышения производительности труда стал важнейшей задачей наших пятилеток. Интенсификация производства — генеральная магистраль нашей экономики. Строить новые заводы — да, но главное — все интенсивнее, полнее и экономичнее использовать то, что имеем.

Это особенно ярко и значительно проявилось в последнюю, девятую пятилетку. Недаром такой деловой резонанс получило постановление Центрального Комитета КПСС «Об опыте работы Свердловской партийной организации по увеличению выпуска продукции за счет реконструкции действующих предприятий с минимальными капитальными вложениями».

Громадный прирост промышленной продукции, который дала нам победная девятая пятилетка, почти полностью получен за счет повышения производительности труда. Работа по реконструкции и модернизации Красноуральского медеплавильного комбината, тагильских предприятий, Верх-Исетского и других заводов, автоматизация и механизация производства, замена устаревшего оборудования новым открывают особо благоприятные перспективы для планов десятой пятилетки.

Урал по-молодому расправляет богатырские плечи. Десятая пятилетка сулит новые победы.

Первопроходчики нового мира не знают передышек. Дорога у них — без привалов.

Обойдя засыпанные снегом кучи металлической стружки, Дубов подошел к двери и отворил ее. Жужжащий шум вошел в уши, и знакомый запах машинного масла охватил Дубова. Никто из рабочих не обратил на него внимания. Только парнишка, работавший за верстаком у самого входа, глянул на вошедшего, шмыгнул носом и с ожесточением зашаркал напильником.

Дубов шагнул к двери в цех. Его остановил усач в дубленом полушубке:

— Пропуск, гражданин.

— Вот.

— Нет, нам не такой надо… Это на завод…

— Я на завод и пришел.

— Нет, вы в механический цех пришли.

— Ну так что же? — рассердился Дубов.

— Ну так я объясняю вам вполне конкретно: в цех нужен пропуск, — тоже рассердился вахтер.

«Вот оказия, — подумал Дубов, — тут порядки завели почище фронтовых» — и, ощущая на себе непреклонный взгляд усача, сказал уже мирно:

— А может, пропустишь, дядя? Я ведь здешний. Раньше тут работал, вон и станок мой…

Вахтер внимательно, уже с любопытством, посмотрел на незнакомого гражданина. На нем — серая солдатская шинель и поношенная армейская шапка с темным и чистым, невыцветшим пятнышком — следом красноармейской звездочки. Лицо у гражданина молодое, простецкое. Сильные скулы блестят от бритвы и мыла. Глаза светлые, а бровей почти не видно. Зато по всему лицу ярко проступают веснушки. На взгляд человек положительный. Но служебный порядок требует строгости, и вахтер, тронув длинный ус, сказал:

— Мне, гражданин, конкретно неизвестно, кто вы такой и где работали. Пропустить я не в правах, и вообще мне разговаривать долго не положено. Так что давайте пройдемте обратно.

«Придется, видно, повернуть оглобли», — с досадой решил Дубов, но в это время из цеховой конторки вышел и засеменил по цеху бритоголовый человечек. Дубов сразу узнал в нем Федора Черенка и окликнул. Черенок остановился, прищурился близоруко и, всплеснув руками, побежал к двери.

— Иван? Дубов? Чертяка те в бок! Да, смотрите-ка, ведь он самый. Совершенно абсолютно. Ну-ка, дай я тебя обожму. Экий ты, а! И все такой же конопатый. Ну-ну. Исключительно замечательно! Пойдем давай, пойдем…

Он потащил Дубова в конторку, вахтер растерянно оглядывался, не зная, что предпринять: пустить без пропуска нельзя и задержать, когда само начальство ведет, тоже неудобно. Потоптавшись в нерешительности, он досадливо крутнул головой и крякнул:

— Эк ведь… неконкретность какая вышла…

Черенок усадил Дубова на потрепанный, продранный диван, а сам уселся напротив, за стол.

— Ну, чертяка те в бок, рассказывай. Как воевалось? Надолго к нам? Сколько немцев побил? Почему не писал? А ну, покажи-ка грудь. Покажи, покажи… О, да ты, брат, герой! Экую награду отхватил. Видать, отличился, а? Ну-ну, послушаем…

Говоря все это, Черенок то вставал, то опять садился, брал со стола какие-то листки, откладывал их, заглядывал в глаза собеседника, трогал его. Левой рукой он часто потирал круглую бритую голову, а останавливаясь, начинал быстро постукивать носком сапога по полу. Полувоенная гимнастерка на нем, прихваченная низко опущенным ремнем, топорщилась бесчисленными складками. Лицо у Черенка было нездорово-желтое, и он, видать, давненько не брился.

Раньше Дубов недолюбливал этого суетливого, всюду сующего нос человека, но сейчас, после долгой разлуки, встретившись с ним, он ощутил в себе радость и теплоту. Улыбнувшись Черенку, он сказал:

— А ты все такой же… неугомонный.

— Хэ! Мне что сделается! Я ведь теперь, — он наклонился к Дубову, словно собираясь посекретничать, — председателем цехкома. Профсоюзный деятель! — Черенок многозначительно вздернул брови и рассмеялся. — Ну, это дело десятое, а ты вот про себя мне расскажи. Орден-то за какой подвиг получил?

— Какой там подвиг! Воевал — вот меня и наградили.

— А все же? Ты расскажи.

— Ну что я тебе расскажу?

Действительно, что рассказать ему?.. Когда Дубова начинают расспрашивать вот так, он мнется почти смущенно, хмурится, а мысль его в который раз мучительно возвращается к пережитой солдатской страде, и снова, снова Дубов видит перед собой широкое, изрытое снарядами поле, побитую траву на нем и серое, тяжелое небо, придавившее деревушку за чахлым перелеском.

Это был последний день его фронтовой работы. Атаковав немецкие позиции, их рота залегла под огнем противника. Командир хотел броском вперед вывести бойцов из-под минометного обстрела, но кинжальный огонь с фланга загнал всех обратно, на исходные, в траншею. Телефонную линию перебило, помощи у артиллеристов просить было невозможно, а приданные роте две полковые пушки не могли подавить пулемет, потому что он находился за небольшим, но крутым бугром.