Амин Маалуф - Самарканд

— Возможно, у нас с вами есть общий друг, — загадочно начал я и вынул конверт.

Консул тут же при мне бережно распечатал его, затем взял со стола очки в серебряной оправе и принялся читать. И тут я увидел, как его руки задрожали. Он встал, подошел к двери, запер ее на ключ, поднес письмо к губам и замер, словно молился. После чего сжал меня в объятиях, словно я был братом, счастливо избежавшим кораблекрушения.

Справившись с охватившим его волнением, он тотчас позвал слуг и велел нести мой багаж к нему домой, разместить меня в лучшей комнате и готовить праздничный ужин. Он не отпускал меня два дня, забросил свои обязанности, чтобы быть со мной и беспрестанно расспрашивать об Учителе — его здоровье, настроении, а особенно о том, что он думает о положении вещей в Персии. Когда же пришел час расставаться, он забронировал для меня каюту на русском пароходе компании «Кавказ и Меркурий» и отправил со мной в порт своего кучера, которому наказал сопровождать меня до Казвина и оставаться при мне до тех пор, пока я не перестану нуждаться в его услугах.

Это было весьма кстати, кучер оказался просто незаменим. Сам я не смог бы так ловко сунуть в руку усатому таможеннику несколько монет, чтобы он соблаговолил отложить на время свой кальян и обследовать мой багаж внушительных размеров. Он же договорился с Дорожным ведомством о немедленной отправке меня в экипаже, запряженном четверкой лошадей, притом, что чиновник настойчиво рекомендовал нам приходить завтра, а подозрительного вида содержатель постоялого двора, явно его сообщник, уже зазывал нас в свое заведение.

Мысль о том, что другие путешественники смогли вынести эту дорожную пытку, действовала на меня утешительно. Тринадцатью годами раньше до Персии можно было добраться лишь по древнему караванному пути от Трапезунда до Тебриза через Эрзерум — в общей сложности сорок переходов, на которые уходило шесть недель дорогостоящего и изнурительного пути, порой небезопасного из-за непрекращающихся племенных войн. Транскавказская железная дорога перевернула этот порядок вещей и сделала Персию открытой миру: отныне до нее можно было добраться без риска для жизни и особых неудобств на пароходе от Баку до Энзели, а затем в экипаже до Тегерана.

На западе пушка служит в военных либо парадных целях; в Персии это еще и орудие пытки. Я говорю об этом потому, что, благополучно добравшись до окружной дороги Тегерана, я столкнулся со зрелищем подобного применения пушки: в ее ствол поместили связанного человека, так что оттуда торчала лишь его бритая голова. Ему предстояло оставаться там под солнцем без пищи и воды до тех пор, пока он не умрет, и даже после того; как мне объяснили, это делалось с целью придания наказанию большей наглядности и внушения ужаса тем, кто пересекает городскую черту.

Оттого ли первое впечатление от столицы Персии вовсе не было чарующим? В восточных городах обычно ищешь краски настоящего и тени прошлого. В Тегеране ничего подобного я не увидел. С чем вообще я там столкнулся? С дорогами, слишком широкими, чтобы связывать северные кварталы для богатых с южными для бедных, конечно же, базаром с его многоцветьем красок, верблюдами, мулами, который все же не выдерживал сравнения с каирским, константинопольским, исфаханским или тебризским. И повсюду, куда ни кинь, бесчисленные серые постройки.

Слишком нов был на мой вкус Тегеран, слишком мало истории проглядывало в нем. Века назад здесь находился Рай, влиятельный город ученых, разрушенный во времена монгольских нашествий. Только в конце XVIII века туркменское племя — каджары — вновь заселило эти места. Подчинив себе насильно всю Персию, каджарская династия возвела свое скромное поселение до ранга столицы. До тех пор политический центр страны находился южнее — в Исфахане, Кирмане или Ширазе. Можно себе представить, что думают о «северной деревенщине», которая ими управляет и даже не знает их языка, жители этих древних восточных городов. Правящему шаху во время восшествия на престол понадобился переводчик, чтобы обратиться к своим подданным. С тех пор он худо-бедно выучил персидский.

Нужно сказать, что времени у него на это было достаточно. Когда я приехал в Тегеран, в апреле 1896 года, он готовился отпраздновать юбилей — пятидесятилетие правления. Город был празднично убран, повсюду развевались флаги со львом и солнцем, важные гости, иностранные делегации съехались на торжество, и хотя большинство официально приглашенных лиц было размещено по загородным виллам, обе европейские гостиницы «Альбер» и «Прево» — были переполнены. Мне удалось снять номер в последней.

Я думал было не мешкая отправиться к Фазелю, вручить ему письмо и спросить, где найти Мирзу Резу, но подавил нетерпение. Уже имея представление о восточных обычаях гостеприимства, я догадывался, что, будучи учеником Джамаледдина, он непременно пригласит меня располагать его домом как своим, я же не хотел ни обидеть его отказом, ни рисковать быть замешанным в его политическую деятельность, еще меньше, чем в деятельность его Учителя.

Словом, я поселился в гостинице «Прево», которую содержал выходец из Женевы. На следующее утро я нанял старую клячу, чтобы нанести визит вежливости американскому посланнику, и отправился на Посольский бульвар. А уж оттуда — к любимому ученику Джамаледдина. Узкая щеточка усов, величественная посадка головы, отстраненная манера держать себя, длинные белые одежды — в целом Фазель соответствовал тому образу, который сложился у меня о нем в ходе беседы с константинопольским изгнанником.

Судьбой нам было назначено стать лучшими в мире друзьями. Однако первая встреча этого отнюдь не предвещала: он держался холодно, его манера излагать свои мысли без обиняков обеспокоила меня. Когда, например, речь зашла о Мирзе Резе, он заявил:

— Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы помочь вам, но ничего общего с этим полоумным иметь не желаю. Это живой мученик, как сказал о нем Учитель. На что я ответил: лучше бы уж он был мертвым! Не смотрите на меня так, я не монстр какой-нибудь, просто этот человек так настрадался, что тронулся умом, и всякий раз, когда он открывает рот, он наносит вред нашему делу.

— Где он сейчас?

— Уже много недель он живет в мавзолее Шах-Абдоль-Азим, бродит повсюду и заводит с людьми разговоры об аресте Джамаледдина, призывает к свержению монархии, расписывая свои мучения, крича и жестикулируя! Он не устает повторять, что сеид Джамаледдин — имам Времени, хотя тот и запретил ему вслух высказывать такие безрассудные вещи. Лично я не желаю, чтобы меня видели в его компании.

— Это единственный человек, который может просветить меня относительно Рукописи.