Амин Маалуф - Самарканд

И тут вдруг придверник поставил нас в известность, что полномочные послы России и Англии явились в здание Меджлиса с не терпящей отлагательства нотой. Заседание было прервано, председатель парламента и премьер-министр вышли. Когда они вернулись, на них не было лица. Оказывается, дипломаты поспешили предупредить их о том, что в случае низложения шаха обе державы сочтут своим долгом вмешаться в дела Персии и введут войска. Нас собирались задушить, запрещая нам даже защищаться!

— Откуда такое рвение? — убито поинтересовался Баскервиль.

— Царю не нужна на его границах демократия, а слово «парламент» приводит его в бешенство.

— Но британцы-то другое дело!

— Вовсе нет. Если бы персам удалось управлять своим государством по-взрослому, самостоятельно, их примеру могли последовать индийцы! Англии осталось бы сматывать удочки. Кроме того, не забывайте о нефти. В 1901 году один британский подданный, некий Кнокс д’Арси, получил за двадцать тысяч фунтов стерлингов право эксплуатации нефтяных скважин на территории всей Персидской империи. До сих пор добыча была мизерная, но вот уже несколько недель, как обнаружены огромные залежи нефти на бахтиарских землях. Вы об этом, конечно же, слышали. Для нашей страны это могло бы явиться важным источником доходов. Я попросил парламент пересмотреть контракт с британским подданным на более выгодных для нас условиях. Большинство депутатов меня одобрило. С тех пор министр-посланник Англии перестал со мной знаться.

— А ведь именно в садах его миссии имел место бест, — задумчиво произнес я.

— Тогда англичанам казалось, что русское влияние на страну слишком велико, что от персидского пирога им достается небольшой кусок, вот они и подначивали нас протестовать, распахнули для нас двери миссии. Поговаривают, что именно они размножили снимок, компрометирующий Науса. Когда же мы одержали победу, Лондон добился от царя согласия на дележку: север Персии становился отныне зоной русского влияния, а юг — заповедными местами Англии. Стоило британцам получить желаемое, демократические ценности тотчас утратили для них притягательность, как и царь, они усмотрели в них неудобство для себя и пожелали от них избавиться.

— Но по какому праву?! — взорвался Баскервиль.

Фазель отечески улыбнулся и продолжал рассказ:

— После визита в парламент дипломатов депутаты пали духом. Будучи не в состоянии противостоять сразу такому количеству врагов, они не нашли ничего лучшего, как обрушиться на несчастного Панова. Некоторые выступающие обвинили его в Мошенничестве и анархизме, мол, единственной его целью было поссорить Персию и Россию.

Журналист явился со мной в парламент и ждал меня в приемной у входа в зал заседаний, чтобы в случае необходимости подтвердить мои слова. Депутаты потребовали его ареста и выдачи царской миссий. Поставили на голосование.

Выдать палачам человека, который действовал в наших интересах, идя против своего собственного правительства?! Ну уж нет! Я, обычно такой сдержанный, не мог этого потерпеть, вскочил на стул и как помешанный закричал: «Клянусь землей на могиле моего отца, если этого человека арестуют, я созову «сыновей Адама» и утоплю парламент в крови. Ни один из тех, кто проголосует за это предложение, не выйдет отсюда живым!» Они могли лишить меня депутатской неприкосновенности и арестовать меня. Но не посмели. Заседание перенесли. В ту же ночь я покинул столицу и отправился в свой родной город. Панов со мной, скрывается в Тебризе, дожидаясь, когда можно будет пересечь границу.

Наша беседа продолжалась всю ночь.

Рассвело, послышались первые призывы к молитве, а мы все судили-рядили, выдвигали множество гипотез и никак не могли остановиться на чем-то одном, хоть и были вконец измотаны. Первым спохватился Баскервиль: потянулся, взглянул на часы и поднялся, почесывая затылок.

— Уже шесть! Бог ты мой, ночь напролет проговорили! С каким лицом предстану я перед учениками? И что скажет Его Преподобие, видя, как я возвращаюсь в такой час?

— Ты всегда можешь сказать, что провел ночь с женщиной!

Но Говарду было не до смеха.

Не хочу утверждать, что это было совпадением, поскольку случай тут ни при чем, однако как не отметить, что в тот самый момент, когда Фазель завершил свой рассказ о кознях против молодой персидской демократии, как раз и начался государственный переворот.

Как я впоследствии узнал, к четырем часам утра среды 23 июня 1908 года тысяча казаков под командованием полковника Ляхова выступила на Бахаристан — место заседаний парламента в центре Тегерана. Здание окружили, входы и выходы перекрыли. Члены местного энджумена, заметив передвижение войск, бросились в соседнее здание, где недавно был установлен телефон, чтобы позвонить некоторым депутатам и демократически настроенным религиозным деятелям, таким как айятолла Бехбахани и айятолла Табатабай. Они еще до рассвета явились к зданию парламента, чтобы выразить солидарность с конституцией. Странное дело, казаки беспрепятственно пропустили их. Видимо, им было приказано всех впускать, но никого не выпускать.

Стала собираться толпа. На рассвете протестующих против действий казаков было уже несколько сотен, и среди них немало «сыновей Адама». Карабины по шестьдесят патронов на брата с таким вооружением нечего и думать одолеть противника. Да и, кроме того, не было единодушия в том, следует ли применять оружие. Заняв позиции на крышах и у окон, защитники парламента не знали, стоит ли им стрелять первыми, тем самым дав сигнал к неизбежной бойне, или ждать, что давало врагу фору при свершении государственного переворота.

Только это еще и сдерживало казаков, готовых к осаде Меджлиса. Ляхов в окружении русских и персидских офицеров был занят диспозицией живой силы и пушек. Всего пушек насчитывалось шесть, самая мощная находилась на площади Топхане. Несколько раз полковник прогарцевал в зоне досягаемости ружейного выстрела, но айятоллы удержали «сыновей Адама» от выстрела, боясь, как бы царь не воспользовался этим в качестве предлога для оккупации Персии.

К середине утра был отдан приказ об атаке. Хотя и заведомо неравный, бой тем не менее длился шесть или семь часов. Обороняющимся удалось вывести из строя три пушки.

Это был героизм отчаяния. На закате в персидском парламенте, первом за всю историю Персии, был вывешен белый флаг. Однако, после того как отгремели последние залпы, Ляхов снова приказал стрелять. Директивы царя стали ясны всем: не просто покончить с парламентом как с общественным институтом, но и разрушить само здание Бахаристана, чтобы жители Тегерана увидели руины и навсегда зареклись что-то менять в своей стране.