Сергей Есин - Мемуары сорокалетнего

И слева от строя танков, чуть выдвинувшись вперед к полю, стояли маршал и офицеры штаба армии и среди них, резко выделяясь комбинезоном, был их командир полка, как и все танкисты, невысокого роста.

А на поле все так же медленно разворачивалась атака. Фигуры бежавших короткими перебежками бойцов становились меньше, поднимались белые хлопья разрывов, и вдруг из-за редких рощиц на горизонте показались коробочки вражеских танков. Настал мой час, подумалось тогда Алексею Макаровичу.

Командующий взглядом подозвал командира полка, командир развернулся на каблуках, побежал к своим танкистам, все мгновенно приготовились лезть по машинам, и в это мгновение командир крикнул:

— Лейтенант Рассудков, ко мне!

Алексей Макарович встрепенулся, ведь как-никак звали его, и, натягивая на ходу шлем, побежал к командиру.

— Товарищ полковник, лейтенант Рассудков по вашему приказанию прибыл.

— Вот что, Рассудков, — сказал командир, — сейчас начнется наша танковая контратака, и у тебя особое задание. Ты посмотри — новые фашистские машины идут. Слыхал о них? Артиллерия здесь не поможет. Один танк должен остаться на поле. Он нужен нам, чтобы знать, как с ними бороться. Нашим инженерам нужен… Ты понял, Рассудков?

— Значит, таран, товарищ полковник?

— Выполняй приказание, Рассудков. — И не успел еще Алексей Макарович подбежать к своей машине, как полковник закричал: — По машинам! Заводи моторы!

Но еще до того как Алексей Макарович сел за рычаги, он сказал своему механику:

— Саша, выходи из машины. В бой не пойдешь! Я один.

— Да не брошу я тебя, Алексей.

— Исполняй приказ!

В щели перископа поле казалось удивительно зеленым. Зеленое разнотравье, кое-где развороченное чернотой разрывов, долго тянулось, пока танки выезжали на позиции.

Ревели дизели. По броне щелкали осколки и пули. «Лишь бы не подбили раньше времени», — подумал Алексей Макарович. Наконец в перископе показалась вражеская машина. Алексей Макарович, меняя скорость и направление, стал подбираться все ближе и ближе, пока невероятная стальная махина не заслонила собой почти весь горизонт. Теперь пора. Алексей Макарович отжал педали, газ, прицелился, приноровился, чтобы попасть не лоб в лоб, а наискосок, в траки, и пошел, пошел, только приговаривал про себя: «Давай, миленький, давай, продержись еще немножко!»

Он очнулся, когда его переложили на носилки. Чей-то голос сказал:

— Возьмите мой личный самолет. Я напишу записку.

Алексей Макарович хотел открыть глаза, но не смог, а только дрогнул ресницами, что, дескать, слышит.

— Ну, что, выживешь, молодец? — спросил тот же властный голос. И Алексей Макарович понял, что обращаются к нему, и хотел сказать: «Выживу», — но не смог и сказал это слово про себя и потом повторял его, пока сознание снова не закрылось: «Выживу, выживу, выживу, выживу, выживу, выживу»…

…Ах, какое зеленое поле расстилалось перед Алексеем Макаровичем в тот день, когда он наконец добрался до него. Было так тихо, так зелено блестела созревшая к укосу трава, и так широко расстилались холмистые дали.

Оно было удивительное — поле. Алексей Макарович отчего-то разглядел на нем все. И фиолетовое мерцание клевера, и шмеля, в невероятно трудной посадке, как вертолет при ветре, приземляющегося на цветок, и белоствольные перелески берез вдалеке, и на горизонте домики селений, и возникшие, видимо недавно, белые силосные башни. Он стоял и чувствовал, как от пьянящего свежего воздуха кружится голова и как, проникая через подошвы стоптанных ботинок, поле вливает в него прежние молодые силы. Уже молодыми стали ноги, горячая волна поднимается все выше, выше, доходит до сердца. Он стоит, одинокий, старый человек, слезы текут у него по лицу, и он как клятву повторяет: «Выживу, выживу, выживу…»

До женитьбы Лешечка любил по пятницам ездить из своего древнего, с кремлем и соборами, но скучноватого города развлечься в Суздаль. В шесть, после окончания рабочего дня, он мыл руки бензином, потом под краном, пользуясь вместо мыла стиральным порошком «Лотос», переодевался, забирался в свои ярко-желтые «Жигули», а уже через два — два с половиной часа сидел где-нибудь в прохладном интуристовском баре. Улыбочка у Лешечки открытая, волосы по тогдашней моде до плеч, глаза голубые, былинные, да еще к этому неломкие, как накрахмаленные, джинсы, поскрипывающие мокасины тоже соответствующего производства, а в бумажнике холодные, новенькие, будто сам он их печатал, одна к одной десятки — в общем, на суздальской площадке Лешенька был неотразим.

Особенно любил Лешенька крутить головы иностранным девицам-русисткам. Разным молоденьким преподавательницам русского языка и студенткам, табунами летом приезжавшим совершенствоваться в произношении и знании «великого, сильного и могучего». Никогда он, правда, не навязывался, но если уж сводил случай, то товар показывал лицом, русскую марку берег: был нежен, мил, занятен и неутомим. И, конечно, никакой грубости. Своих случайных попутчиц покорял широтой характера, былинными глазами, неназойливой внимательностью. После бара и ночной Суздаль покажет, и через поле по сельской дорожке провезет — через «русское поле!», и при луне нарвет васильков и ромашек, и за пару километров свезет купаться в древнюю Кидекшу. Ночь, луна, ночное купание! Чуть зябко, дрожит девичье плечо…

Девушки-интуристки, особенно, как в свое время заметил Лешенька, немки из ФРГ, австриячки и разные там датчанки, с большим воодушевлением воспринимали и ночные купания, и обаятельного Лешеньку. «Ах, ах, Алекс, liber Alecs!» А когда узнавали его фамилию, приходили в полный восторг: «Воронцов? Неужели Воронцов?» И Лешечка здесь подливал масло в огонь: «А по матушке я — Голицын». Тут, конечно, легкий стон аристократического восторга, вроде: «Неужели внук тех самых Воронцовых и Голицыных…» И наконец наступает момент Лешечкиного социального торжества:

— Точно, внук, — говорит Лешечка, — только внук их крепостных. Простой я, обычный парень, рядовой рабочий-труженик. Вот возьми руку, пощупай! — Лешечка отрывал от руля, от плеча собеседницы или от высокого тяжелого стакана (в зависимости от обстановки) руку и протягивал прекрасной собеседнице: — Пощупай ладонь, видишь — вся в мозолях. — И действительно, ладонь у Лешечки была тяжелая, мужская, не по его двадцати трем годам, вся в ороговевших бесчувственных мозолях. Настоящая рабочая рука.

Со Светланой у Лешечки получилось не так просто. Она встретилась ему после работы в будний день на Пушкарском повороте. Обычно Лешечка не очень любил подсаживать в машину разную публику. Во-первых, обшивка портится, грязь в машину натопчут, а ему потом чистить, а во-вторых, незнакомые люди неизвестно чем дышат — еще грипп или какой-нибудь туберкулез надышат. Но здесь очень уж симпатичная подвернулась девушка — пышненькая, золотоволосая, — и Лешечка не устоял. А не устоял — надо крутить педали, продвигать события дальше. Пока ехали, познакомились, поалалакали, и, когда контакты вроде наладились, Лешечка под влиянием внезапного озарения и говорит: