Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

Хоть и не понимая ни слова, но быстро разнежившись от жара чая, Елена потихоньку влезла в кресло с ногами — потому что иначе в провисавшем кресле стол оказывался примерно на уровне глаз.

— Картины он ей после скандала вернул, но ты представь, что эта вся история для нее значила, с ее нервами, — блестя глазами, ловя зрачками играющий отблеск свечки в цветистом мраке кухни, приставив острый локоть на край стола, гневно говорила Юля, подергивая головой, так что обе косички казались двумя длинными восклицательными знаками, — с ее чувствительностью, наконец! Не хотела бы я в восемьдесят лет оказаться в ее положении!

«Какие честные ворюги, — чувствуя, что засыпает от тепла, расслабленно подумала Елена, — …вернули какой-то милой чувствительной старой женщине награбленные у нее картины…» — и поставив пиалу на стол, поджав под себя ноги, свернулась поудобнее в уголку кресла.

Проснулась она от плача ребенка. Крутаков, накрывая ее какой-то хлопковой вязаной белой накидкой, иронично улыбаясь, говорил:

— Спи, я съезжу Юлу́ пррровожу на вокзал, а потом верррнусь и тебя до дома добрррошу. Посиди пока здесь, в тепле. Мы тебя будить не хотели — ты так крррасиво заснула прррямо с пиалой в ррруке!

— Что ты врешь, Крутаков, я помню, что я пиалу на стол… — рассеянно, все еще не просыпаясь по-настоящему, и видя всё как сквозь туман, мягко мямлила Елена.

Юля, в полной панике, металась по кухне, закладывая грязное постельное белье в детскую коляску, а младенца в стиральную машину, потом истерически производила выемку обоих и перемену мест слагаемых.

— Крутаков, ты помоешь за мной посуду, а? Я не хочу больше пенициллина в раковине. Если эта крыса Роза Семеновна будет звонить в дверь — не отпирай просто и всё! — в панике отдавала Юла́ последние распоряжения, — видясь Елене сквозь смыкающиеся веки все мягче, все приглушеннее.

И когда Елена в следующий раз открыла глаза, Крутаков, преспокойно прихлебывая чай, сидел на Юлином месте, на стуле, в противоположном торце вытянутого, узкого прямоугольного кухонного стола, и увлеченно читал какую-то газету, очень близко придвинув ее к глазам — из-за полутемноты кухни: апельсиновый свет докатывался только из Юлиной комнаты — никаких звуков в которой не было.

— А где Юля? — сонно оглядываясь, вспыхнула Елена. — Не хочешь же ты сказать что она… что вы уже… Который сейчас час?

Крутаков, весело перелистнув газету, заметил:

— Не пррросто с опечаткой стихи напечатали, но и вырррезали последних несколько стрррок! Ррразумеется, как я и пррредсказывал.

Не понимая по-прежнему ничего в загадочно и нежно сместившемся вокруг времени, Елена, распутывая смешное хлопковое Юлино вязаное длинное покрывало-накидку, приподнялась на коленках и потянулась через весь стол за газетой:

— Чьи стихи?

— Мои, увы. Я же говорррил ей: обязательно какая-нибудь ерррунда с публикацией получился. Как многотиррражка потому что газета их. Пррри всем моем уважении к геррроическому содеррржанию.

Елена, осторожно вытянув у него из рук газету, не опускаясь с колен и разложив листы на столе, стала ее бегло просматривать. Газета была невиданной красоты — издавалась в Америке, но похожа была и правда на многотиражку, или на стенгазету.

— А где… где… — нетерпеливо спрашивала она, но тут наткнулась взглядом на его фамилию над удивительным, широким, со стрелами вылетающих строк, со ступеньками, столбцом.

Крутаков подошел и склонился с ней рядом над газетой, так что его жесткие вороные волосы коснулись ее волос.

— Что значит: строки выпустили? Как это может быть?! Это, что, по политическим каким-то соображениям? — недоуменно вскинулась на него Елена. — Какие строки?

— Я так подозррреваю, что пррросто места у них пррримитивно не хватило — вот они и рррешили сокррратить… Они по-моему к поэзии так же как к политическим текстам относятся… — искренне хохотал Крутаков, явно воспринимая эту историю как превосходный анекдот. И тут же, не смеющимся уже больше голосом, тихо докончил фразу, вырезанную каким-то дураком-верстальщиком: —…Сказав о сне, забыв сказать о главном, рррасслышав смерррть как невозможность говорррить.

И эта фраза каким-то загадочным образом чудесно вкатилась из внешнего мира в еще неостывший сон. Стихи были удивительными — с запрятанными в сердцевине строк внутренними рифмами, с причудливым, лившимся как речь, ритмом, с неожиданными всплесками смысловых отражений, с пронесенной от первой до последней строки, пропитавшей все строки собой, какой-то закадровой тайной, которую явно зримо видел перед собой человек, это писавший — и которую-то и хотелось пуще всего увидеть и разгадать, — и читать их хотелось не с начала, а откуда-то из центра — где явно был комок напряжения: «Ох, как хорошо — это раз десять перечитать надо — из центра в стороны — расходящимися лучами, — и тогда, может быть, только понятно будет», — с наслаждением прекрасной загадкой думала Елена, — но Крутаков, как нарочно, читать ей мешал, балагурил уже по поводу какой-то дурацкой статьи на смежной странице.

— Ну Жень, ну пожалуйста, ну не мешай мне… — возжалобилась она, хотя сказать хотелось попросту: «Заткнись и не мешай мне читать твои стихи» — так, как будто не он их придумал, и как будто не ему они принадлежат.

— Всё, пошли, ерррундовое это занятие — стихи в газетах публиковать. Только, вон, юных девушек, ррразве что, очаррровывать, — насмешливо зыркнул на нее Крутаков, и газетку свернул. — Звякни матеррри, чтоб она не волновалась, скажи, что черррез час будешь. На метррро уже не успеем, я тебя на тачке подбрррошу.

— Как не успеем? Который же сейчас час? — сквозь остатки сна вздрогнула вдруг Елена — как будто из-за сна оказалась вдруг на какой-то незнакомой планете, а дороги обратно — нет. — Сколько же я проспала здесь? Зачем вы с Юлей меня не разбудили?

— В Юлиной комнате телефон, на подоконнике, — смеясь, как-то умиленно зыркал на нее Крутаков. — Иди звони матеррри.

— А я не у матери сегодня ночую, — гордо возразила Елена, медленно вставая с кресла и растирая правую отлежанную во время сна щеку.

— А где ж ты сегодня ночуешь? — опешил Крутаков, с каким-то комическим шутливо-ревнивым выражением на роже.

— Ну, одна учительница старенькая есть, моя подруга… — медленно, боком обходя вокруг него, объясняла Елена, пытаясь как можно незаметнее на ходу пригладить взбитый во сне колотун распущенных волос — и сразу же, в прихожей — как только Крутаков подобрал оброненное ею возле кресла вязаное белое покрывало и щелкнул верхним светом — с ужасом натолкнулась в зеркале на абсолютно розовую со сна физиономию с растрепанной, дыбом стоящей прической, объем которой во сне увеличился как минимум впятеро (ох эти Ривкины восковые бигуди!). — На Аэропорте живет, — задумчиво и сонно силилась она унять взбунтовавшиеся волосы и, с неприятным со сна, режущим уши звуком и сюрреалистически колким для подбородка осязательным спазмом застегивала высоко, под горло, молнию найденной (почему-то в уголке на полу, на куче Юлиного тряпья) собственной желтой дутой зимней куртки. — Только я звонить ей уже не буду — у меня ключи есть, она спит, наверное, уже.