Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

— Ну как ты не понимаешь — мне же безумно интеррресно, это же для меня — закрррытая книга, даже твоя школа, которую ты ненавидишь! Я же ничего не могу видеть твоими глазами! Всё, что ты можешь рррасказать — уникально, потому что именно ты это видишь! — рассыпался Крутаков в попытках раскрутить ее на рассказы.

Как-то вечером оказались с ним в букинистическом на Качалова — и Елена задержалась на секунду у входа, яркой картинкой вспомнив, как (совсем недавно ведь! а одновременно — так давно!) ровно вот здесь, слева, прямо у входной двери, в нише, целовалась с Цапелем — и вдруг нахлынуло счастливое ощущение, что весь город и мир вновь с тех пор, как и до панковской драмы с Цапелем, стали многомерными какими-то что ли, что всё поет снова вокруг, что снова зовут все время какие-то играющие потайной музыкой, где-то в воздухе зашифрованные загадочные музыкальные инструменты, невидимые — иногда, кажется, угадываемые по какому-то внутреннему резонансу (так что каждая книга даже, казалось, на ощупь звенит поразному) — а иногда дразняще исчезающие и зовущие опять.

Крутаков, стоя у прилавка (за которым почему-то не было продавца), облокотившись локтями, зарился на потрепанный восьмидесятидвухтомный энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, сложенный за прилавком на стульях четырьмя неровными столбцами.

— Неверрроятно дорррого… — улыбался он, раскрывая верхний том, — но хоть в ррруках пррриятно подеррржать…

— А у одной моей подружки, представляешь, Брокгауз есть, целиком… — сказала Елена, сразу вспомнив шкаф в тесной прихожей Эммы Эрдман, где томики Брокгауза, по наследству доставшиеся, красуются как предмет кичевой престижной мебели — и так наглухо втиснуты в рамки полок, что нет никакой физической возможности их достать и почитать, — и подумала: «Удивительно, какая пропасть между вот этой внешней кичухой в окололитературной, вроде бы, семье Эрдманов — и какой-то набожной, дрожащей жадностью Крутакова к слову».

Встав рядом с ним, Елена перегнулась через прилавок тоже и высмотрела, в горке, томик с буквой Е («Евреиновы — Жилон») — придержала пальцем, чтобы пирамида не рухнула, выдернула, втянула на стекло и быстро раскрыла кое-что, что давно уже хотела проверить.

— С ума сойти… Есть, действительно есть… То есть была такая… Енисейская губерния! — протянула она себе под нос с наслаждением совершающегося чуда обнаружив, что материнские побасенки про Матильдину малую родину — место ссылки Матильдиных польских родителей — имеют хоть какое-то именное, географическое подтверждение — в советских учебниках отсутствующее. — Енисейская губерния! Как красиво звучит… Что-то такое лазоревое в названии чудится.

— Звучит крррасиво — только очень холодно там наверррное, — со знанием дела возразил Крутаков, не отрывая глаз от страницы — и только чуть-чуть прервался и слегка потеснился, толкнув Елену под руку, чтобы позволить пробиться к прилавку молодому человеку с гоголевской стрижкой, костистым носом и маленькой бородкой колышком, бросившему на Елену сквозь запотевшие круглые стекла очков весьма дружелюбный взгляд (и почему-то ей полупоклонившемуся, как знакомой), который, затем, по-птичьи повертев головой, сдернув очки, протерев их носовым платком и водрузив на нос опять, и высмотрев что-то на деревянной полочке справа, ликующе ухватил худенькую потрепанную книжицу в сизоватой бумажной обложке (кажется, на французском), и, неуклюже дав обратный ход, бормоча себе под нос что-то вроде «вените эт видете», толкнул их обоих и радостно им обоим улыбнулся, задрав верхнюю губу, кривозубой улыбкой квазимодо. — А зачем тебе губерррния эта сдалась? — переспросил Крутаков, опять удобно расположившись на своей половине прилавка в прежней позе.

— Ну… Понимаешь, моя прабабушка… Матильда… Матрёна… Она русская — но дочь поляков…

— Как это может быть русская дочь поляков, что ты несешь? — переспрашивал, в пол-уха явно ее слушая и нежно перелистывая тонким пальцем коричневатые страницы, Крутаков.

— Ну ссыльные, княжеского древнего польского рода… Они умерли, то ли от гриппа, то ли от сибирской язвы, когда Матильда еще совсем маленькая была. Ее тетка троюродная растила. Мама все время говорит, что я на эту Матильду как две капли воды похожа внешне…

Крутаков захлопнул книгу и зыркнул на нее с любопытством:

— А после какого восстания выслали-то их туда? 1863-го?

— Ох, если бы я знала, Женечка… Знаешь, мать так боится до сих пор панически всех этих историй о дворянском происхождении… Я только помню по детству, когда я маленькая была, мать мне на ночь как сказки это рассказывала. И про собственный огромный дворянский каменный дом прямо на берегу Енисея, который у Матильды там был, и про кондитерскую фабрику с коврижками и сливочными тянучками — в революцию все это у нее отняли, и ей с дочерью бежать пришлось.

— А в каком городе эта твоя Матильда жила? Город-то как назывался знаешь?

— В Минусинске — но после революции они сначала в Крым бежали, потом в Москве оказались…

— Ну, Минусинск-то до сих пор есть, что ты мне голову моррррочишь! Подожди-ка, давай посмотрим у Брррокгауза… — Крутаков перегнулся опять через прилавок и выудил том «Мацеевский — Молочная кислота». — Ухум, так… Четыррре церрркви, тысяча двадцать пять домов, из коих каменных не более десятка… — скороговоркой стал зачитывать вслух Крутаков, быстро обнаружив Минусинск где-то между Минукианом и Минутом.

— Вот! Да, да! И один из них, каменный, как раз дом наш! — перебила его Елена. — Двухэтажный! Белоснежный! С колоннами у входа! Окна прямо на Енисей выходят! С несколькими флигелями, с пристройками, ну и там, знаешь со всякими службами во дворе, с настоящей конюшней, с каретным двором — ну, знаешь такая настоящая собственная городская усадьба!

— Подожди рррадоваться, подррруга — это на 1896-й год данные! — тихо хохотал Крутаков. — Может, он не уцелел еще, дом этот!

— Еще как уцелел! — возмущенно выпалила Елена, как будто Крутаков что-то попытался у нее украсть. — Есть точные шпионские данные! Целехонек! Так и стоит прямо на набережной Енисейской протоки! Только там никакой этой уже Матильдиной городской усадьбы вокруг дома не уцелело… Один дом стоит. И колонн тоже нет почему-то… В какой-то дурацкий цвет его причем покрасили. Но все равно Матильдин дом очень красивый. Там школа сейчас, в этом Матильдином доме, представляешь — целая школа поместилась! — и потом чуть смутившись добавила: — Так материны друзья говорят — мы там с матерью никогда не были… Мать боится почему-то…

— Вообще — неплохо ссыльные жили пррри царрре-батюшке! — веселился, читая дальше, и вновь в одно ухо слушая ее, Крутаков. — Дом дворррянский, фабрррика… Они же государррственными пррреступниками считались — ее ррродичи: восстали, независимости Польши тррребовали — а им тут, вместо Гулага, вместо того, чтобы врррагами нарррода объявить — шикарррные условия жизни! Холодно там только…