Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

— Ну? Ну? И?

— Ну и попросил стать его женой. Я растерялась. Я конечно уже знала, что откажу — но не ловко его сразу прогнать, он же из-за меня в Москву прикатил. Лаурис попросил познакомить его с моей мамой, представить его ей — короче, решил чин-чином старомодно предложить руку и сердце…

— Ну? А ты? — допытывалась Елена.

— Ну что я… А я испугалась… Растерялась… Не знала, как сказать ему… И в назначенное время в назначенное место вечером — просто не пришла…

— А он?!

— А что он… Всё понял… Ну представь: когда я и на это уже свидание не явилась… Пропал… Уехал из Москвы.

— А как же вы потом… А как же он потом нашел тебя? Как же вы потом общаться снова начали?

— Ох, Ленка, всё-то тебе знать нужно… — смеялась Анастасия Савельевна. — Ну, в общем, бедный, бедный Лаурис… Остались друзьями… Лаурис так до сих пор и не женился… Такой смешной… Такой трогательный… Такой порядочный… Вот, видишь, какой он хороший — зная, что дочь у меня подросла — посылки с обновками шлет…

Слал Лаурис бывшей зазнобе не только одежду. Дважды в месяц умудрялся, с проводником в поезде Рига — Москва, передавать давно невиданное в голодной Москве богатство — сыр! — здоровенные шматки сыра. Как, на каких хуторах сыр в советской, вроде бы, тоже, Латвии все-таки уцелел — оставалось загадкой. Но Рига, где Елена никогда не была, из-за этих вот вкусных и красивых гостинцев, казалась абсолютной заграницей.

А иногда звонил рижский материн поклонник по межгороду — и задав Анастасии Савельевне вежливые вопросы «Как дела?», «Как здоровье?» и, наконец, «Когда же Анастасия Савельевна приедет погостить в Ригу?» — долго-долго молчал и дышал в трубку — о чем Елена догадывалась по изнемогающим уже от жалости — и одновременно от нетерпеливого раздражения — глазам Анастасии Савельевны.

Джемпер был моднейшим, казался почти иностранным. На пузе над широкой моднейшей затягивающей резинкой, шла черная горизонтальная полоса — на которой резиновыми какими-то, огромными бело-дымчатыми буквами — шершавыми, как крошки ластика от карандаша — начертано было непонятное слово: сначала Анастасия Савельевна предположила, что это — на грузинском (по степени нечитабельности иероглифов). Но потом все-таки разобрали — что это просто изощренно-стилизованное слово «спорт» — латинскими буквами.

Чуть отпрянув от затемненного зеркала — из которого на нее сейчас за секунду выглянули и никогда не виданный белобрысый Лаурис в носках на газетке, и крупная дымчатая черника, и Елгавские змейки, и пляж на берегу реки Лиелупе с брызгающимися студентками — и проверив, высохли ли брызги воды на пузе, Елена, запихнув все эти видения в экран зеркала обратно, с аутической улыбкой вынырнула снова в зал мемориальского сборища: сабантуй свободы вот уже битых два часа все никак не мог решить жизненно важный вопрос: как называть жизнедеятельность Сталина — преступлениями против «человечества» — или преступлениями против «человечности». Битвы разгорались и в президиуме, и в обоих проходах зала. Дьюрька отчаянно сигнализировал своим мандатом за двоих — и причем, кажется, опять — и «за», и «против».

В левом проходе, ближе к сцене, в мигрирующих живых созвездиях, Елена вдруг увидела Благодина — одет он был в то же пальто, как когда он привел ее в квартиру к Дябелеву, выглядел так, как будто он только что сюда зашел, и сосредоточенно разговаривал с двумя (книжицей сбоку от него вставшими) молодыми людьми — а, заметив Елену, быстро, тихо и незаметно ей улыбнулся — со смехом в глазах. И тут же вернулся к разговору.

Но когда Елена пробилась к тому месту, где он стоял — Благодин будто растворился в воздухе: нигде его лица больше — ни в зале — ни в фойе в перерыве — видно не было.

Вот — Дьюрька, у которого Елена экспроприировала мандат, старается делать невозмутимое личико — но уже с красноречивым изгибом девчачьих выразительных губ, готовых расхохотаться: умилительно голосует правой ручкой, как на уроке, когда нужно отпроситься выйти вон — посреди леса поднятых мемориальских мандатов. А вот — Дьюрька, рослый, статный, с неровным пробором слева во взлохмаченных вихрах, в своем тоненьком детском синем свитерке с черными резиночками на рукавах, — около торжественной, опечатанной семью печатями, урны для голосования, опускает бюллетень, умильно вскинув бровки домиком, рука к руке со здоровенным лобастым хряком — актером Ульяновым в полосатом костюме («Пжлста, пжлста, ну будь другом, сфотографируй меня в тот момент когда он к урне подойдет! — тараторил он Елене. — Я матери фотографию покажу!») Как же смешно было, сидя в гостях у Дьюрьки, рассматривать сырые еще, только что молниеносно проявленные им и отпечатанные мемориальские фотографии! К Дьюрькиной ярости, несмотря на то, что пообещал он журналисту «Вашингтон пост» пригласить его в гости — и устроить интервью и со своей репрессированной бабушкой, и с «дочерью врага народа» — матерью, однако мать Дьюрьки, Ирена Михайловна, закатила сыну скандал, наотрез запретила «приводить в дом иностранцев», испугалась до жути, заявила, что Дьюрька, вероятно, смерти им всем хочет — короче, оконфузила бедного Дьюрьку, которому пришлось, после звонка домой, матери, из телефонного автомата, с полпути заворачивать Дэвида обратно, густо краснеть, и объяснять, что родные в паранойе.

Что касается всех Дьюрькиных «родных» — то это было не вполне правдой: «баба Даша», как ее звал сам Дьюрька (имя ее прошло сквозь странные метаморфозы советского времени — и из Деборы превратило ее в Дарью), — та самая, что оттрубила в лагерях, — ныне — тишайшая старушка со съемным слуховым аппаратиком в ушах — как раз в тот момент аппаратик проветривала, из уха вынула, и всей ссоры просто не расслышала, так что считаться проголосовавшей, ни за, ни против, не могла.

Зато, изнемогая от ужаса за сына, Дьюрькина мать набралась мужества пустить в гости (в их просторную квартиру на самом верхнем этаже в высотке, торчащей по адресу с довольно издевательским, учитывая историю семьи, адресом: на улице Свободы) Елену — чтоб взглянуть страху в глаза.

Оказалась Ирена Михайловна маленькой пожилой женщиной, чрезвычайно подвижной, шустрой, даже чуть нервически быстрой, и говорила с непрестанной сменой мимики на выразительном ярком моложавым лице, блестя черными глазами.

— Некоторые вот сейчас порочат Сталина. А Сталин, между прочим — мне, дочери врага народа, позволил получить высшее образование, выучиться, стать ученым! — заговорила чрезвычайно высоким, звонким, юношеским голоском Ирена Михайловна, улучив минутку, когда Дьюрька пошел на кухню ставить чайник. — Это всё благодаря Сталину! Я ему очень благодарна за это! Если б не он, я бы…