Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

— Что?! Что Аня «на самом деле»? — заводилась Елена. — Ну, раз не хочешь читать Евангелие — почитай хотя бы Платона — уж не считаешь же ты, что Платон был глупее основателей марксизма-ленинизма и материализма! Неужели ты всерьез считаешь, что твоя душа разрушима — и душа твоей мамы — и души твоих любимых художников и писателей — что вот все эти души, это богатство — смертно и разрушимо, и что вся эта потрясающая, гениальная сложность души умрет со смертью тела?!

— Я бы очень, очень хотела верить тому, что ты говоришь, подруга… — искренне говорила Аня. — Но, к сожалению, я боюсь, что так и будет: умрем все просто и всё. И ничего после этого не будет.

Анюта никогда, ни при каких условиях, ни в какие политические споры не вступала («Ясное дело: генетический страх перед погромами!» — бессовестно и безапелляционно, с хихиканьем, комментировал эту характерную особенность Дьюрька), но всегда — когда они были вдали от Дьюрькиных ушей — кротко и старательно все фонтанирования Елены на политические темы, с вежливой внимательностью, выслушивала — с грустными тихими глазами — но без комментариев. А вот Анин день рождения стал для Елены некоторым откровением: Аня, шумных компаний стеснявшаяся, но все-таки себя зачем-то пересилившая, — зазвала в гости полкласса. Резвятник пятнадцати человек в крошечной гостиной (в темной, малогабаритной квартирке в блочном доме на Планерной) доставлял Анюте скорее неловкость — и Анюта, вместо того, чтобы в роли именинницы просто принимать поздравления, носилась все время с какими-то блюдами, розеточками, вазочками, с волшебными, лично приготовленными салатиками, всем всё что-то подкладывала, колгатилась, обо всех до слез трогательно заботилась — и, кажется, именно в этом находила отдушину, делавшую для нее буйный собственный день рождения эмоционально переносимым. Анины родители тактично удалились в соседнюю комнату («чтобы дать детям поиграть») — и вдруг, когда Елена, очарованная Аниным оливье, влеклась за Анютой в кухню за добавкой, по блату, — Анин отчим, Аркадий Филиппович, человек с уютными, как будто в кресле развалившимися и отдыхающими чертами лица (и тоже в чудовищно сильных очках) — вежливо позвал Елену зайти к ним с Аниной матерью.

— Лена, я вот давно хотел с вами побеседовать, — обратился к ней Аркадий Филиппович, уютно, так же как и все черты его лица, усаживаясь в кресло — приятно поразив Елену обращением на «вы» (привычка институтского преподавателя). — Я вот слышал, что вы, некоторым образом, интересуетесь тем, что сейчас в стране происходит в общественной сфере. Мы могли бы с вами эти темы подробнее обсудить — абсолютно конфиденциально, разумеется?

И по каким-то словами не выразимым, но четким и безошибочным флюидам, Елена сразу почувствовала, что никакой засады нет — и, вмиг переступив обычный некоторый эмоциональный порог, разговорилась, доверительно и подробно излагая свою позицию.

Минут через сорок разговора, Елена вышла из комнаты, чувствуя, что щеки ее разгораются от гордости — с ней, как со взрослой, делился мнениями поживший, в советское время виды видавший, образованный, достойный, отказывавшийся вступать в партию даже ради карьеры, человек.

— Ну, мы примерно так же на все это смотрим. Спасибо, что поделились своими взглядами, — уютно подытожил Аркадий Филиппович. — Это всё, разумеется же, останется между нами.

И теперь Елена знала, что в Аниной семье у нее есть как минимум два безусловных, надежнейших, искреннейших секретных союзника — Анин отчим и Анина мать.

А в Аниной молчаливости на животрепещущие политические темы все больше проклевывалось хоть и кроткое, но безусловное и непререкаемое предпочтение (в бурно меняющейся политической ситуации) добра перед злом, истины — перед ложью. И Елена внятно видела в этом как будто заместительное эхо отсутствующих в Ане религиозных поисков.

С Дьюрькой же, инвалидом идеологического воспитания родителей из Академии наук — главного храма атеизма советской страны (где карьеры сделать, не присягнув религии богоборчества, было нельзя) — говорить на метафизические темы вообще было бесполезно. Боялся Дьюрька любых упоминаний о Боге — пуще, чем мать его боялась ругать Сталина и пускать иностранцев к себе в дом. И хотя в том, что касалось репрессий, Дьюрька этот семейный, наследственный страх переборол, и переступил принятые, вколачиваемые в мозги идеологические мифы, однако в том, что касалось материализма — тут в его мозгу торчали как будто бы глухие, замшелые, советские заслонки и занозы.

— Этого никто не создавал. Это все просто было. И возникло. И само собой, — бодро рапортовал Дьюрька. — А с человеком все понятно — человека сделала палка-копалка — превратила из обезьяны в человека.

— Ну, давай, Дьюрька, в зоопарк с тобой как-нибудь вместе сходим, — хохотала Елена, — дадим обезьяне палку, ты войдешь к ней в клетку, и посмотрим, что обезьяна с тобой этой палкой сделает! И в кого она тебя через пять минут превратит.

При любых намеках на то, что существует что-то нематериальное, — Дьюрька краснел так, как будто бы при нем кто-то вдруг ненароком обнажился.

— Но ведь все главные вещи, Дьюрька, даже в видимом мире — нематериальны! Важно ведь вообще, в сущности, только то, чего нельзя пощупать руками! — пыталась нащупать хоть какое-то поле для диалога Елена. — Любовь, верность, храбрость, сила духа, творчество, противостояние злу — это ведь всё тоже нематериально и, по определению, принадлежит как бы немножко другому, невидимому для нас, пока, миру.

— Глупости это всё, — не утруждая ума, коротко резюмировал Дьюрька. — Хватит тут мракобесную религиозную пропаганду вести! — оглядывался по сторонам Дьюрька, как будто его сейчас мать или тетя Роза за шиворот схватит, за то, что он такие речи слушает — и заливисто хихикал, бордовея еще больше.

— Ну хорошо — просто представь тогда такие вещи как бесконечность, вечность. Как ты думаешь, что за всем этим стоит?

— Зачем бесконечность? — искренне изумлялся Дьюрька. — У вселенной же есть конец, граница.

— А что там, дальше — за этой границей вселенной? Ты когда-нибудь задумывался? Что такое бесконечность?

Но Дьюрьке было как-то спокойней сводить мир к видимому зоопарку:

— Ничего там нету. А то, что есть — оно там все было всегда и ни из чего не возникло. Просто всегда — и всё. А жизнь вся… Ясное дело: борьба за существование, побеждает сильнейший, сильный ест слабого — вот всё таким образом и получилось всё, как есть сейчас. Все это естественно и натурально.

К излишне «натуралистическим» штучкам была у Дьюрьки вообще какая-то патологическая страсть: съездив, например, на каникулах на пару дней с матерью в Питер, вернувшись, самым главным впечатлением называл визит в кунцкамеру, где извращенец Петр I собирал всяких двухголовых уродов, заспиртованных мутантов, и так далее.