Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

Если Крутаков, как будто нарочно, как будто чтобы ее позлить, преувеличивал степень ее беспомощности, то новые, случайные знакомцы Елены явно наоборот слегка преувеличивали ее возраст. Фотограф, мужчина Крутаковского возраста, с глазами стервятника, горделивой выправкой и едва намечающейся проплешиной на затылке, познакомившийся с ней на «Мемориале» (предложил, если надо, предоставить фотографии мемориальского съезда, и, гордо сообщив свое небезызвестное ей по газетам имя, спросил ее телефон) — названивал теперь ей через день и нагло предлагал совсем не фотографии, а поездку на дачу к какому-то другу — а Елена, стесняясь (по большей части, из-за того, что познакомились на правозащитном съезде), не знала какими конкретно словами его послать куда подальше («интеллигентный ведь, вроде, человек, неловко как-то… он же ведь прямо-то мне на словах ничего неприличного, вроде, не предлагает…»). И по-Дьюрьковски бордовым цветом покрылась, увидев настырного фотографа раз на митинге — и тут же демонстративно взялась за Крутаковский рукав.

Молодой режиссер московского театра-студии, русобородый красавец с роскошной львистой шевелюрой, весь как-то очень старательно косивший под древнего русича-воина, увязавшися за ней, после первого мемориальского дня, провожать домой, а по пути начав вдруг читать стихи раннего Пушкина, выдавая их за свои, тоже был теперь какой-то постоянной мукой: звонил он, правда, реже фотографа — с некой выдержкой — раз в неделю, и, вроде, говорил по телефону о чем-то, косвенно Елену интересовавшем, но все как-то не так говорил, все как-то мимо — а заканчивал столь же навязчивым: «Когда же мы встретимся?»

Субтильный юноша из «Юности» (ничего в этом журнале не публиковавший, а «стажировавшийся» там — и, по собственному небольшому опыту, Елена прекрасно знала, что за этим словом может стоять), на кулана носом похожий, казавшийся Елене чуть безобидней старших подвидов атакующих ее особей, выманил ее-таки как-то на встречу (возле здания редакции, для солидности) и нежненьким занудным голоском начал перечислять, загибая пальцы, какие дневники он ведет:

— Один — исторический… Другой — философский… Третий — личный, романтический… Четвертый — поэтический… Пятый…

Елена сбежала, не дожидаясь, пока у него кончатся пальцы — отговорившись жуткой мигренью — но от смиреннейших звонков его тоже теперь не знала как отделаться.

Другие…

Словом, теперь Елена немножко боялась подходить к телефону, жгуче жалея, что так доверчиво (по-дружески же! Любопытно же новых людей узнавать!) раздала свой телефон.

Все чаще теперь, и в метро, и на улицах ей требовалось с трудом отклеивать от себя склизкие взгляды мужчин: бессознательно вдруг резко выставив вперед подбородок, или, как-нибудь еще специально уродуя лицо, Елена демонстративно отворачивалась.

Крутаков же не только никогда (кроме той ночи, когда они оказались вдвоем в Юлиной квартире на Цветном) не пытался проводить Елену до дому, — но как-то раз даже вообще по-хамски не явился на встречу, забив ей стрелку (чтоб на какую-то вместе идти выставку) возле чудовищной грубой бетонной громады Дворца Молодежи на Фрунзенской. А когда Елена, кротко прождав его сорок пять минут, дико волнуясь, что с ним что-нибудь случилось, выпросив у дамы какой-то двушку, набрала Крутаковский номер, то услышала в трубке спокойный, ленивый, позевывающий голос Крутакова:

— А я тут из-за кое-каких срррочных дел опаздывал к тебе на встррречу очень сильно… Понял, что все ррравно вовррремя уже не пррриеду… Рррешил: ты ведь меня не дождешься, наверррняка: не будешь же ты там мерррзнуть стоять… Ну вот я и рррешил вообще не ехать… — невозмутимо объяснил Крутаков.

И Елена даже и трубку-то не бросила — настолько от этого хамства обалдела.

Да и когда комплименты-то Крутаков Елене делал (про всякие щечки-ямочки) — произносилось это все таким издевательским наглым тоном, как ребенку — да и все его непрекращающееся веселое кокетство было настолько нарочитым, игривым, дурашливым, настолько демонстративным — что становилось еще обиднее.

Как-то, в одну из своих «ррра-а-адительских суббот» с Жирафом, Крутаков взял ее с собой — выгуливать по Москве сына.

— Ну, куда пойдем? — поинтересовался Крутаков почему-то у нее, а не у сонного, надувшего губы, сосредоточенно переставлявшего красные сапожки Жирафа.

Елена, стеснительно чуть помявшись, назвала заветное:

— А мы можем пойти гулять в Москву-Нагорную?

— Куда-куда?! — высмеял ее Крутаков. И всю дорогу к надгорным Солянским переулкам, дразнился.

Солянка в распутицу казалась страшной, неуютной; от вида бурых, мокрых, озябших домов и окаменевших сталагмитов придорожной грязи выворачивало солнечное сплетение. Навстречу ехала молодая мамаша, запряженная, в детские санки, откуда лился, на всю Ивановскую, гундосый, издевательский, грубо-нарочитый вой пятилетнего отпрыска в шапке-ушанке, норовившего достать лошадь копытом в валенке с галошем. Мамаша, в отместку с ненавистью дергая санки, специально чтобы он свалился в грязный кювет, судя по гримасе, как будто бы пережевывала лицом весь бурый снег с песком под ногами. Война. Вот она — подлинная Великая Отечественная война.

— А ты замечала, — невзначай спросил Крутаков, бережно прибирая Жирафа за плечо — чтобы ненароком его не сбили с ног эти розвальни с бешеной лошадью и седаком, — …что дети новорррожденные… Ну, младенцы… не такие, как этот… — кивнул он еще раз головой в сторону кой-как промчавшихся мимо санок, — …а, новенькие, только что ррродившиеся — ррревут, безо всяких видимых пррричин, так, как будто они все ужасы уже знают об этой жизни — и абсолютно в нее рррождаться не хотят? То есть — плач — это перррвое инстинктивное дело человека в этом миррре! А ты замечала — какие лица смешные и странные у младенцев: сморррщенные, как у старрричков? Как будто они старрричками уже были — и старрричками ррродились!

— Что ты гадости говоришь, Крутаков! — фыркнула Елена. — Вон посмотри на Жирафа! Какой он тебе старичок!

— Ну, неееет! Жирррраф у меня — абсолютно перррвозданный, новенький! — захохотал Крутаков, — Жиррраф точно никаким старрричком не был — это ты прррава!

— Фу, что ты вообще несешь, Крутаков… — возмущалась Елена. — Бог не использует вторсырье!

— А вот глядя на некоторррых ответственных ррработников Советского Союза я бы так с уверрренностью не сказал! — довольно хохотал Крутаков.

— Ну, они к Богу вообще никакого отношения не имеют, — соглашалась Елена.

Заходить в такую погоду в тот тайный подвал, где она их с Жирафом впервые увидела — было бы страшно, — и Елена Крутакова даже не попросила показать ей еще раз лаз, который она, прошлым летом, даже и не нашла.