Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

Глотнув залпом холодной воды, которая как-то гораздо больше, чем обычно пахла хлором, Елена в какой-то смертельной храбрости выговорила:

— Говорит, что каждый раз, когда он меня видит, ему хочется затащить меня в койку.

— Ну, что ж, очень достойное заявление в адрррес пятнадцатилетнего ррребенка. Мне все больше и больше нррравится этот очаррровательный, внушающий доверррие человек.

— Мне вот-вот будет шестнадцать, между прочим, Крутаков… — всхлипывала Елена.

— Я же и говорррю: младенец несоверрршеннолетний. А он — чудесный, милый, интеллигентный, судя по всему, достойнейший человек, ррраз такое выговорррить смог. Чем же тебя он тогда не устррраивает?

Все с такой же яростью взглянув на него, Елена выпалила:

— Я люблю его, Крутаков! Я жить без него не могу! Мне всё не мило без него — всё больно! Вот ты не поверишь, весна кругом, красиво — я вышла сегодня на улицу: мне ничего это не надо без него… А когда мы с ним встречаемся…

И тут вдруг из нее полились слова — Крутаков едва успевал задавать ехидные наводящие вопросы:

— А, понятно: не знал прррежде, что тебе нррравятся молодые люди, пишущие заказные статьи в советских газетах! В какой, кстати, газете? Как его фамилия?

— Какая разница, Крутаков… В «Московской правде».

— О! Чудеснейшее место! Достойнейшее!

— Семён сказал, что это — стёб… — рыдала она.

— Ах, так его зовут Семёном? Завтррра полюбопытствую, вот специально зайду в библиотеку возьму подшивку «Московской пррравды»! А как фамилия? Конечно — стёб! Он еще и очень честный, оказывается! У меня, знаешь ли, есть одна такая подррруга, у которррой брррат — сутенёррр. И когда ей прррямо в глаза говорррят: «твой брррат — сутенёррр» — она стрррашно обижается, и говорррит: «Ну что вы меня обижаете! Мой брррат не сутенёррр — он прррросто ррработает сутенёррром! У него ррработа такая! А так-то он сам-то не сутенёррр, а пррриличный человек!»

По необъяснимой причине ввязываясь в эту как-то исподволь закручиваемую Крутаковым викторину, и пытаясь Семена оправдать, она все больше и больше выговаривалась — и в какие-то секунды ей и самой уже становилось и смешно и дико, от того, что Семен мог ей понравиться — более того: в ужас бросало от мысли, что и вообще она близко к такому совку могла подойти.

— Ясно: значит тебе нррравятся подшепетывающие и подхрррамывающие?! — резюмировал наконец Крутаков, когда, по его просьбе, она попыталась описать манеру Семена говорить и Семёновы повадки — и не успевала Елена обиженно что-то возразить, как Крутаков дурашливо переспрашивал: — А ка-аррртавые тебе, ненаа-а-ррроком, случайно, не нррравятся? Я пррросто с каждой минутой вижу, что шансы мои в твоих глазах повышаются!

— Дурак ты, Крутаков… — смеялась уже Елена.

И тут вдруг, наконец, дошла до главного. Выслушав ее рассказ о Пасхе, Крутаков, вздохнув, и посерьезнев, сказал:

— Ка-а-аррроче: заманил тебя к алтарррю — а потом выяснилось, что он не то имел в виду. Плохо дело. И что ж ты теперррь собиррраешься делать?

— Я не буду никогда с ним больше встречаться, Крутаков, — выдохнула Елена. — Я просто… Я просто… — и разрыдалась вновь.

— Людям надо верррить, голубушка, — отповедовал Крутаков. — Надо ушами слушать, что тебе люди сами пррро себя говорррят! Люди очень часто пррро себя говорррят пррравду, как это ни смешно. Если человек тебе прррямо пррро себя говорррит, что он — подонок — надо ему веррррить!

Елена, не поднимая глаза, проговорила:

— Крутаков, если ты подозреваешь, что я чего-то не понимаю про то, кто он и какой он — то ты заблуждаешься. Я просто люблю его — я не знаю, что с этим делать. Я жить не могу, дышать не могу. Ничего делать не могу. Из комнаты своей выйти не могла несколько дней. Я читать не могу. Я всю жизнь готова ждать, чтобы он полюбил меня, чтобы он изменился.

— Видишь ли, да-а-арррагуша: люди не меняются. Из корррявого табурррета не сделаешь венский стул.

— Я люблю его! — опять сжав зубы, произнесла она. — Я никогда кроме него никого не полюблю.

— Хааарррашо, давай поставим вопрррос по-дррругому: что бы ты, вот в идеале, от него хотела?

— Чтобы он любил меня… Чтобы он женился на мне…

— Чудесно! Это упрррощает задачу! Вот не смей больше сидеть дома кукситься: позвони ему, назначь ему встррречу, скажи, что хочешь с ним поговорррить, а когда встррретишься, прррямо так ему и скажи: я тебя люблю, я хочу быть твоей невестой перрред Богом, хочу обвенчаться с тобой в церрркви, хочу, чтобы мы были верррны дррруг дррругу всю жизнь. Скажи вот ррровно то, что думаешь, ррровно то, что ты мне сейчас объяснила. Всё рррешится очень быстррро — вот увидишь!

— Ничего не решится, Крутаков… Я люблю его… Я знаю, чувствую, что он не любит меня. Вернее, что вообще к нему такие категории, как «любит», не применимы.

— О, да! Насчет категорррий — это ты прррава! А тебе нужен вообще такой жених-то, к которррому никакие интеррресные тебе категорррии не прррименимы, а? Вот по-взрррослому-то подумав? Вот положа ррруку на серррдце — судя по тому, что ты рррасказываешь — у вас катастрррофически ррразнонапррравленные интеррресы!

Уже без всхлипов, Елена встала, подошла к раковине и умылась холодной водой, обернулась к столу — и вытерлась тем же самым несчастным Юлиным полотенцем — только сейчас заметив, что в кухне-то уже совсем темно, что свет докатывает только из прихожей, и чувствуя, что даже и в темноте выглядит наверняка как малиновый распухший урод — и отчасти из-за этого, отчасти просто начав как-то немножко опять стесняться своих откровений, и всей этой мелодрамы, того, что плакала при Крутакове, отвернувшись, ушла в дальнюю половину кухни, к ночью залитому окну. Во всем Юлином доме, завернутый угол которого был виден по левую руку, с ржавой пожарной лестницей, свисающей, почему-то только до второго этажа, — подозрительно не было ни одного горящего окна.

И вдруг как-то неожиданно для себя, спиной к Крутакову стоя, издали, начала жалобно рассказывать про божественную цветовую алхимию колокольного звона в растворе окна Семена в пасхальное утро — когда жаркое золото звука отливалось в рдяную зарю — и обратно.

— Знаешь, голубушка, — сказал Крутаков, не вставая со своей подушки, а только громко звякнув позади нее чайником о чашку. — Мне кажется, что пррроблема вообще упрррощается на глазах: ты не возлюбленного в нем искала, а идеального читателя, которррому бы ты рррасказала об этой крррасоте, и которррый бы тебя понял. Прррозу тебе поррра начинать писать, вот что я думаю после всех твоих кррра-а-асивых слёз.

Елена, все так же не поворачиваясь, заявила, что Крутаков ничего не понимает, и, всхлипнув опять, призналась, что больше всего на свете хотела бы опять оказаться в этой старой квартире Семена, подойти и постоять опять возле этого окна в комнате его матери.