Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

— Да ну тебя, Крутаков, — покатывалась от хохота Елена.

— А что тогда? Почему ты не можешь сказать?! — допытывался Крутаков.

— Фу, потому что противно… Он… Лягушку однажды тяпкой убил! Бээээ…. Сволочь… Когда мы в трудовом лагере в Новом Иерусалиме были… Знаешь, свеклу, молодые побеги, ухайдакивали. Мало того — он разбил этой лягушке голову, вынул из лягушки глаз — и подарил Ларисе Резаковой… Ужасно… А еще — плюс ко всему этому — говорят, что он из гэбэшной семьи…

— Ну, тебе, голубушка, хватило бы, как я понимаю, для вынесения вечного ему пррриговоррра, и убийства одной лягушки — никакой гэбэшной генеалогии больше не потррребовалось бы… — хохотал Крутаков. — Понятно, значит, в вашего перррвого классного крррасавца влюбить тебя не получится… — возвращался Крутаков взглядом опять к книге. — Ну, а кто там еще у тебя симпатичный есть — не может же быть, что нет никаких интеррресных ррра-а-авестников у тебя в классе?!

— Еще… — откусывала Елена от булки здоровенный шматок и, дожевывая кусочек, любезно, сквозь жеванный хлеб, переспрашивала: — Женечка, тебе оставить немножко булочки…?

— Да жрррри, уж жррри всю, тррроглодит, на мою шею навязалась, — косился на нее, правым глазам, Крутаков — и опять приклеивался взглядом к книжке.

— Еще… Еще, из действительно симпатичных… Есть Антон Зола…

— Ну, вот, замечательно — ррраскажи мне, какой он? — довольно кивал Крутаков, не отрывая взгляда от книги, и — так же вслепую — быстро вытягивая левую руку, и отхлебывая из кружки, и ставя кружку обратно.

— Антон… Антон… Он такой… Эдакий Хармс, по повадкам, знаешь…

— Нет, не знаю, пррраво слово! — дурачился Крутаков. — Что за сррравнения: Харррмс, Микки Рррурррк… Ты мне покажи, как они выглядят — учись выррражаться словами, голубушка. Вот опиши мне этого Антона так, чтобы я его увидел!

— Ну… — жуя, и припиваючи чая, надолго затыкалась Елена.

— Ну это же так пррросто, пррраво слово! — возмущался Крутаков, переворачивая страницу. — Вот ты пррредставь себе, что ты рррасказ о нем пишешь — вот и рррассказывай, как будто ты пишешь рррассказ. Нарррисуй его, словами!

— Ну… — прихлебывала Елена — не зная, с чего начать — хотя образ Золы маячил, как назло, перед глазами — с дотошной яркостью.

— Пррросто пррредставь себе, на секундочку — что на всем белом свете — ты одна-единственная, кто видел его! И — пррредставь — что он — умеррр! — зыркал на нее угловыми краткими взглядами Крутаков. — И вот единственный способ его воскррресить — это чтобы ты рррасказала о том, какой он — в достаточной, для воскррресения, меррре ярррко!

— Ну, знаешь Антон Зола так смешно ходит… — решилась, наконец, Елена — и начала с самой почему-то незначительной детали. — Антон длинный, и когда делает шаг, никогда не наступает на ступню целиком, сразу… А как будто посмеивается при ходьбе ступнями! Наступает как будто на какой-то бугорок — и тут же как будто отыгрывает этот шаг в шутку.

— Уже хорррошо… А как он выглядит?

— А еще… Еще он… — уже не слушая Крутакова, говорила она. — Знаешь, ему совсем наплевать на общепринятые какие-то нормы и на дурацкие хохмы — но когда его что-то рассмешит — то он громко ржет как страус…

— Ну-ну, а поррртрррет его? — не уступал Крутаков.

— Ну такой… Какой-то… Знаешь, смешно очень нижнюю челюсть выставляет, когда смеется, или когда ему просто что-то нравится! Открыв рот ходит — и выдвинув нижнюю челюсть… И эта нижняя челюсть его выступает — как будто он семечки с неба поймать пытается! А еще… Еще он… — разулыбалась Елена. — Еще он у меня недавно тексты «Битлз» попросил — потом отдал через две недели, и заявил, что выучил весь английский язык со словарем. Знаешь, такой гениальный смешной мальчик… И кудрявая торчком стоящая темно-русая шевелюра — как у юного Блока.

— Замечательно… — вернулся Крутаков к книжке. — Что ж ты тогда в него не влюбишься? Чем он тебе не угодил?

— Ну, не знаю… Он какой-то… Какой-то… Какой-то недо…

— Голубушка, — лениво заругался Крутаков. — У тебя вечное сорррное слово «как-то», «какой-то»! Словами надо описывать! «Какой-то»! Что ж ты у меня несловесная какая-то, пррраво слово, а?! Какой?!

— А у тебя, Крутаков, сорное слово — это «право слово»! Замечал?! — взбунтовалась Елена, в раздражении отбросив порожнюю кружку на диван справа.

— Ну это ж не я сейчас рррассказ пррро Антона Золу пишу — а ты! — невозмутимо продолжал читать Крутаков. — Опиши мне живее, так чтобы я увидел его! Какое у него лицо? Какие у него глаза?

Елена, молча, вспомнила глаза Антона — темно-карие, как у нее самой — почти, почти одинаковой с ней крепости заварки — чуть-чуть разве что недотягивающие; вспомнила, что когда, бывало, на уроке, или во время какой-то возни на перемене, встречалась с Антоном глазами — из-за этой одинаковой крепости заварки происходила какая-то химическая реакция — и отцепить взгляд друг от друга было невозможно. Однако, как только размыкался взгляд — всякое чувство химии исчезало в ней, как будто и не бывало.

Несколько встревоженная, Елена решилась проверить свою чайную, заварочную, колористическую догадку, перевернулась, переступила правой рукой через Крутакова, оперев ее с другой стороны под Крутаковским боком кулаком на диван, а другой рукой быстро отняла книжку от его глаз и пристально в них взглянула: заварки они были наикрепчайшей, так что могла закружиться голова — не вишня даже сейчас, а южная черная черешня.

— Что такое? — изумленно переспросил Крутаков, моргая на нее черными, восхитительными, длиннющими ресницами. — Чего ты на меня так уставилась?

— Да нет, ничего… — с некоторым смущением, и с удивительным, на взлет идущим, замиранием в солнечном сплетении, но в то же время успокоенно — от Крутаковских слов — возвратила она Крутакову книжку и вернулась на свое место. — Просто проверить кое-что хотела… Вот ты говоришь: воскресить рассказами… А ты замечал, Крутаков, что есть мертвые люди, которые всё равно как будто живые. А некоторые — умерли — так уж насмерть. Короче — что есть живые мертвые и мертвые мертвые!

— Ага, я даже знаю идеальный язык общения меррртвых! — рассмеялся, черешневой чернотой зыркнув на нее, в упор, Крутаков.

— Какой? Какой? — теребила его за плечо Елена, хотя видела уже по его глазам, что он опять дразнится. — Ну Женька, ну скажи!

— Вот! — потрясал Крутаков захлопнувшейся книгой. — Вот он! Книги! Книги — идеальный язык, которррым с живыми могут говорррить меррртвые! Хотя, впрррочем, я все чаще и чаще задаю себе в последнее вррремя вопрррос: а этот язык общения меррртвых — не есть ли единственный истинный язык живых? — хумкал еле слышным смешком, себе под нос Крутаков, отвернувшись от нее опять, и разыскивая сбежавшую из-под его маникюра, захлопнутую страницу. — Ну а Дьюрррька?! Пррро Дьюрьку-то твоего я и запамятовал! — забыл вдруг опять на секундочку про книжку Крутаков. — Может быть тебе в Дьюрррьку влюбиться?! Чем он плох?