Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

— А я постеснялась в церковь зайти крестик купить… Представляешь… Нас же всю жизнь везде учили, что это стыдно, что это страшно — за это с работы могли выгнать… До сих пор себе простить не могу… — вспоминала Анастасия Савельевна.

Перед самой смертью (как — опять же — только вот теперь — с девятилетней рассрочкой — рассказала Елене Анастасия Савельевна), Глафира чуть поднялась на постели и, видя, что Анастасия Савельевна рядом с ней сидит, Глафира, смотря на нее — но как бы и куда-то сквозь нее — отчетливым, светлым, радостным голосом, сказала:

— Мальчики поют!

Через минуту ее не стало.

Елена резко оглянулась с подоконника на Крутакова — не подсмотрел ли он всех ее мыслей: солнце, вторгавшееся в распахнутое ею окно, торило себе кривой неф в левой части комнаты — с золотым теснением воздуха из кружащихся взбитых пылинок, и до истомы красиво играло с угловатыми, темными, чайными, паркетными тенями книжных гор на полу, подергивая сами книги интересной золотой теплой поволокой — аж до самой двери в прихожую, — вырисовав, темно-сине-коричневым, даже ее собственный силуэт, захватывая по дороге, рядом с Еленой, справа, лишь краешек письменного стола и звенящее светом кольцо на колпачке перьевой ручки, которой обычно Крутаков творил — кажется из франтовства; угол жаркого солнечного столпа, решительно перестраивавшего всю комнату, до потолка, в вертикальной плоскости был скошен — так, что, казалось — не комната это уже — а ассиметричная чердачная мансарда, и искалось солнечных прорех в крыше; прорех, впрочем, никаких не было; правое окно отбрасывало более скромный солнечный коврик на паркет по параллельному краю комнаты (выхваченный ярким светом ромб дерюжки на стене казался этого же коврика загнувшимся на стенку краешком), а Крутаков восседал в обычной своей книжной позе на диване — казалось, в глубине чердака, вдали — в каком-то фиолетовом чердачном рассеянии, — и даже странно отсюда, из столпа света, казалось: как же Крутаков в такой темени там читает.

Вспомнив еще раз Глафиру, Елена подумала: «Какие же слова можно сказать несмышленому четырех, пяти, шестилетнему, семилетнему ребенку, когда знаешь, что скоро умрешь, что жизни тебе отпущено еще совсем немного? Как сделать так, чтобы ребенок навсегда запомнил твою душу? Ведь Глафира не писала ни книг, ни музыки. Что же за секрет был в ней?! Каков же ее язык «мертвых» — такой живой, на котором она так громко со мною теперь все время говорит?! Что же за тайна?! Чем Глафира могла навсегда гарантировать себе бессмертие в моей памяти? Вот этим вот ажуром кружев из теста для вареников, вырезаемым фужером — которые Глафира позволяла мне, встав на табуретку, вместе с собой делать на светлом деревянном столе у нее в кухне — этим волшебством — когда из легчайших кружев, поднимаемых мною и со смехом рассматриваемых на свет — Глафира, мучной скалкой, снова и снова раскатывала щедрую гладь — и снова и снова можно было вырезать — казалось, до бесконечности — фужером новые кружки́?»

Музыка, за последним виражом, вернулась восвояси — и Глафира вновь, отметая суеверную веру в смерть на свете, сжимала в артритных кривеньких пальчиках сеточку с молоком — переходя дорогу, с акварельной размазней снега — к своему дому.

Когда Елена вернулась в комнату после короткого антракта, то увидела, что магнитофон с наушниками переложен Крутаковым с подоконника на диван, а сам Крутаков, за расчищенным письменным столом между окон, сидит и разбирает какие-то бумаги. Солнце пятилось, оглядываясь, по часовой стрелке — и правый солнечный неф скосился к центру комнаты и яркими брызгами взъерошивал теперь Крутаковскую смоляную шевелюру. Вся фигура Крутакова — вписанная, вместе со столом, аккуратно посредине, меж двух жарких, по разному разверзающихся, объемных воронок света — с гривастой башкой, чуть наклоненной вправо, выглядела сейчас как эскиз цветными карандашами — как упражнение в перспективе и цвете, и сужающийся потолок над ним казался отсюда, с дивана, фарфорово-голубым. Красноречивое молчание его спины могло означать как «выметайся, мне работать надо» — так и «вот, хорошо — ты развлекайся музыкой — а я займусь делом». И Елена предпочла считать пиктограмму во втором смысле: отклеиться от музыки действительно сейчас не было никакой возможности — и сарабанда четвертой сюиты, поддерживаемая уже хиппанской подушищей под спиной, движением протяжной музыкальной кисти клала слой краски за слоем в наушниках — и происходил бледно-лиловый восход над фиолетовым морем в не очень ласковую погоду, и горизонт делился на два — и эта надтреснутость почему-то не радовала, а ранила. И Крутаков, держа коробок в правой руке (всегда носил с собой спички — хотя и не курил: вместо фонарика, мизинчиковые батарейки к которому достать было ну совершенно нигде не возможно), угловато поставив локоть на стол, автоматически то выдвигал, то задвигал крошечный спичечный ящичек: и до жути раздражало почему-то, что этот звук, который видишь, невозможно услышать — тем временем, как прелюдия шестой сюиты перепиливала мозг эхом охоты — и, будто награда за все звуковые муки — небесным, зрительным, цветовым, и даже тактильным наслаждением была последняя аллеманда — вся бело-сиреневая, живая, вся будто построенная на прекраснейших опечатках, ошибках, сбоях — со зримыми фальшивыми срывами струн — будто рыдающий художник сослепу от слёз брал все-таки кисть и краски, и бросал на холст ничем не сдерживаемые мазки, и движение его масляной кисти тут же становилось движением смычка — и струны звучно почти-почти рвались — еле выдерживая его взрыды сквозь светлые, застившие ему взор, заполошные безудержные слезы, благодатно лишающие его возможности пребывать в каком-либо человечески известном, выверенном, земным притяжением оговоренном, формате, — и гармония летела: свободно и с головокружительно живым, в воздухе достраиваемым, меняющимся — но в великолепной сути остающимся неизменным — совершенством.

И Елена до таких мозолей в голове наслушалась в тот день сюит — гоняя записи, по кругу — перематывая — и снова и снова слушая всё подряд — что углы музыки еще два дня потом выпирали изо всех мыслей — так что даже думать было негде.

И даже трудно было поверить, что их создал (хотя слово «создал» никак сюда даже и не клеилось — вот уж где со всей очевидностью видно было, что сам человек такого создать не может — честней уж: записал, подслушал, услышал) тот же самый человек, что и обожаемые Анастасией Савельевной фуги — столь величественно строгие по форме — оказываясь внутри которых как будто взбегаешь по красивым витым ступенькам внутри великолепного, гигантского, светом заполненного здания, ими же, по мере твоего восхождения, и выстраиваемого.