Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

— Нет, — говорит. И даже с места за книжкой не тронулся — сидит: на перевернутую вперед спинку стула руки крестом сложил — вылупился на меня небесно голубыми своими глазами. — А что это за святой такой? Никогда не слышал!

— Фома Лондра! — говорю. — Неужели даже имя не слышал никогда, в своей Германии? Позор, — говорю. — Он коптской и армянской церковью канонизирован — он у коптов в Египте стадо дромадеров, молитвой, от чумы вылечил, двух женщин-американок от рака вылечил — ну и еще несколько явных чудес сотворил. Мальчонка такой молоденький был, исцелял людей и животных молитвой и именем Господним. Нищий бездомный проповедник странствующий. Недавно без вести пропал в Египте — после этого его канонизировали.

Давид, смотрю, разулыбался — и говорит:

— И, что, этот Фома Лондра считает, что души животных бессмертны?

Я говорю:

— Ну возьми да почитай! — говорю. — На немецкий книжка, по-моему, еще не переведена — так же как и на русский. Но по-английски-то ты, говорю, поймешь прекрасно!

А Давид говорит:

— Ой, не люблю я читать! Ну скажи: да — или нет?! Бессмертны?!

Я говорю:

— Ну во-первых, — говорю, — еще апостол Павел, по дарованному ему Богом откровению, ясно сказал, что вся тварь, по вине падшего человека мучающаяся и стенающая от уязвимости и смертности, будет освобождена из рабства тлению в свободу нетленной славы детей Божиих. Эту цитату, — говорю, — Фома Лондра даже эпитетом к своей книжке взял!

— Это значит: бессмертны? — Давид аж со стула вскочил — во весь свой гигантский рост.

— А во-вторых, — говорю, — Фома Лондра там пересказывает известное довольно среди православных видение одного старинного старца, который был весьма встревожен этим вопросом — вот ровно тем, который ты мне задаешь — и непрерывно вопрошал об этом Бога. И в конце концов, из-за своей неотступности, был удостоен видения: был вознесен на несколько мгновений на седьмое небо, где увидел в прекрасном саду гуляющих изумительных неземных существ — полупрозрачных, но одновременно окрашенных в дивные переливающиеся нежные цвета, и воспроизводящих какие-то изумительно красивые музыкальные звуки. Старец сам в себе подумал: «Господи, что это?!» И тут же появился святой ангел и говорит ему: «А это души животных — так, как они на самом деле выглядят в раю». Старец говорит: «Так значит, они бессмертны?!» А ангел ему: «Вы бы, лучше, несчастные, о своей душе переживали! Животных-то беззащитных, которых вы там мучаете, Бог защитит, и все их муки с вас взыщет». Фома Лондра, — говорю, — никогда мяса не ел — как настоящий православный монах. И вообще почти как монах жил, как странствующий монах.

— Ух ты! — Давид говорит. И опять на диван со всего размаха, счастливо уже, лежмя во весь рост, на спину, плюхнулся. Пестрые носки опять торчат, не вмещающиеся.

— А сам, — говорю, — Фома Лондра от себя добавляет: «Подумайте, — говорит, — скольких отчаявшихся одиноких людей животные, любящие их, спасли своей любовью от самоубийств. Ни один человек стольких спасти не в состоянии. Так что многие животные служат Богу даже в миллион раз лучше, эффективнее и бескорыстнее, чем человек».

Тут Давид, схватив с дивана камеру, неожиданно вскакивает и кричит:

— Вот! Вот теперь я должен тебя сфотографировать! Не меняй выражения лица!

И давай камерой щелкать.

Вижу — его распирает просто — чем-то щегольнуть передо мной хочет — и давится. Потом — решился — и, не прекращая туда-сюда со своей камерой бегать и фоткать, говорит мне:

— А я…! А я, знаешь, с настоящими аутистами работал! Вместо армии! — и забегает со стороны компьютерного стола, фоткает: — Ну, знаешь, альтернативная служба! У меня один подопечный был — я не мог его ни на минуту оставить: я не мог его даже в машине запереть и оставить одного — он бы все вдребезги разнес и поранился, пытаясь немедленно из этой машины выбраться. Я за ним ухаживал, как за маленьким! А еще он любил, чтобы я ему шнурки на ботинках завязывал очень-очень туго: тогда он был спокоен, что все в порядке, что ничего не случится. Пожалуйста! Вот сиди так, не двигайся! Пожалуйста, ну потерпи меня немножко еще! Еще несколько снимков! Твой друг же еще не звонит! Не прогоняй меня! На меня только-только вдохновение нашло! Я его в коляске инвалидной возил, представляешь!

Я говорю… Нет, я молчу.

Я иду по Таэ́лету, в унисон с ветром и морем, а направлении Яффы. Я выгуливаю старика Паркинсона, соседа по отелю — скорчившегося — гигантским зародышем, реэкспортом из Америки, в инвалидной коляске. Камушки тротуара ядрёны — похожи на засахаренные преувеличенные тахинные семечки — и в ноль уделывают шпильки моих каблуков. Я вожу его по набережной мимо пальм, вцепившихся на ветру в ярости пальцами себе же в волосы, — в детской складной коляске вундеркинда с обвисшим сиденьицем из парусины — какое собачили к падучим раскладным советским козеножкам-табуреткам, носимым предусмотрительными старухами к заутрене, длящейся всю ночь. Он не смог бы управлять даже мото-истребителем, на которых здесь носятся инвалиды, с азартом сбивая здоровых прохожих и раздавая им затрещины. Он не умеет пользоваться даже здешней волшебной игрушкой: шабат-элевэйтором — для ортодоксальных гостей — лифтом, который по субботам и пятницам останавливается, без спросу, на каждом этаже отеля, чтобы не осквернить ни мизинца электрической кнопочкой.

Я устала: довольно тяжелая эта прогулка — толкать впереди себя живую недвижимость. Я торможу и, как цапля, стою то на правой, то на левой ноге — давая то одной, то другой отдохнуть — с мороком отворачиваясь от аутентичных носов, посекундно любезно предлагающих себя в попутчики. Парализованный старик и чеснок — натощак — единственный щит от вас. Да и то — как выясняется — без гарантий. Я балансирую, как цапля. Хасида́ на променаде. Я прикрылась от тебя жидом-паралитиком. Этим мирским отстрелянным телом складного кузнечика; по абрису, так обманчиво, до безумия похожим на римского Джона-Пола-Второго в старости, с головой вместо обратного слэша, из правого нижнего в левый верхний — на прогулке по набережной из своего сидячего катафалка на колесиках могущего подглядывать на меня и дисплей моего телефона лишь по диагонали. Когда я делаю остановки его колесницы и читаю в телефоне твои вопли.

«Gde ti? Napishi mne shto-nibud’!» Щазз. Я раздавила твой sms. С писком. Впредь я буду убивать их, прежде чем они вылупятся, не читая.

Сначала я думала, что это из-за моего скверного английского, потом поняла, что он просто давно уже сбрендил:

— Мир меняется. И глобализация процессов такова, что главное — это зубы.

Которых у него нет. Он никогда не доучит иврит, а на родном американском он может уже только плеваться.