Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

Вот с тех самых пор Елена любые мягкие тапочки и ненавидела — как жуткие лживые вонючие капканы.

Дьюрька Григорьев, кстати, в ту, доисторическую Ново-Иерусалимскую поездку, как вспоминала сейчас Елена, лежа на верхней полке поезда Москва — Берлин, еще вообще на горизонте как взрослая личность не вы́рисовался — тусил, как хихикающая девчонка, со всякими подружками-девочками-тихонями — в дальней (ореолом ночных салунных интеллектуальных посиделок не затронутой и не освященной) палате, в противоположном конце длиннющего барачного коридора — поигрывал в картишки, в самые глупые, причем, примитивные, карточные игры — и непритязательно-визгливо водился с теми, кого Эмма с Еленой и Аней на законнейших основаниях единодушно называли «малышней».

С этой-то малышней Дьюрька и — что особенно смешило Елену — Аня, Аня, чурающаяся вообще любых шумных компаний — тоже! — где-то, в одном из дальних купе, сейчас и резались в детские визгливые карты.

Коленка неудобно втемяшивалась в стену, но сил перевернуться не было: в этой странной оживающей, экранной как будто, темноте, Елене казалось, что то нога, то рука, а то вся она целиком проваливается в какое-то изумительное, многогранное, объемное живое кино — границы купе размягчались, истаивали, утилизировались, упразднялись — и вот вся Елена оказывалась внутри галереи движущихся, говорящих картинок недавнего совсем своего прошлого — так, что даже когда наплыв очередных этих удивительных картинок на секунду прекращался — все еще казалось, что действие происходит где-то вот здесь же вот, на физически выстроенном впереди нее экране стены — неожиданно отвердевавшей и начинавшей саднить неудобно повернутую коленку: хотя за стенкой, на самом-то деле, вероятно, был не Новый Иерусалим, и не Темплеров, а ошивались ее же однокласснички — какая их порция и доза — неизвестно. Было там — по крайней мере, на фоне железнодорожного, ярко джазового какого-то пульса — тихо. Только сильно принимались скрипеть и ходить ходуном, в антрактах между кино (как только освобождались от звуков картинок ее уши), стенки купе — скроенные явно не по размеру незаконно врывающихся в них безмерных воздушных внутренних просторов — и теперь явно чувствующие себя на растопырках. И никаких знаков того, что проваливаниями своими сквозь стену Елена хоть кого-то в соседнем купе разбудила, не было.

Картинки последнего времени — со времен, пожалуй, Склепа — казались ей настолько живыми, что даже еще не застывшими, не закрепившимися — меняемыми: и когда она вспоминала — из-за выпрыгивающих через стену вдруг ярких живых кадров — бедного Цапеля, — а потом пустопорожнего Семена — бессмысленную гадкую драму, не имевшую даже достойного актера — всё чудилось, что можно что-то сказать по-другому, что-то изменить — особенно в стыдные какие-то моменты: таковые жгуче хотелось либо переделать заново — либо сбежать из них навсегда.

Но одно было удивительно: теперь, когда крутилось заново, на ускоренной (дававшей, впрочем, внезапные фокусированные вспышки — как внезапные остановки на ярком полустанке по́езда) скорости, всё это недавнее совсем прошлое, Елена внятно видела в яркой ткани жизни этой звенящие подлинные ниточки и струнки Божьего призыва, к ней (даже в самых нелепых ситуациях, рукотворно ею же самой созданных), обращенного. И она даже рассмеялась, когда увидела вдруг — с благотворной дистанции — что шла она — словно дремучий древний человек какой-то! — сначала будто через античность: через детское какое-то восхищение античной красотой лица Цапеля, потом — через невнятное, но отчетливо тревожившее, поиском наполненное, увлечение философскими книгами, а дальше — подойдя вплотную к вере — чуть было не свернула в тупиковый аппендикс какой-то! — вместо Бога обоготворив вдруг приведшего ее на Пасху Семена, для которого, как ни горько было теперь это сознавать, похоже, ничего (кроме великолепного полузапретного внешнего обряда — которым, вдобавок, вполне можно было щегольнуть перед девушкой) происходящее не значило, и никакого влияния на его реальную жизнь (и уж точно на выстраивание отношений с Еленой) чванливое величание себя «верующим православным» не имело.

Вспомнила переживания свои из-за Семена, церковь, Пасху, окно его, колокольный пасхальный звон, и изумилась: «А вот послушалась бы Крутакова — и начала бы рассказ про Семена писать — в тот момент, когда еще по уши была в действии, в переживаниях — и получился бы рассказ не о том! Совсем не о том, что так явственно видно теперь — с горки крещения!»

Соблазны — и, напротив, внятные звуки Божьего зова — распознать сейчас, живые картинки эти заново разглядывая, было так легко! — и, казалось: ну обойди же искушение, обойди лукавую имитационную ловушку — останови на секундочку время — выйди за рамки происходящего — представь себя — вот как сейчас! — в будущем — лежащей, в полной безопасности на верхней полке джазово скрежещущего поезда (вот, опять, с резким скрежетом, остановились!) — и не будет мук, и высвободится время для чего-то настоящего — только и ждущего верной от тебя воли! Но так трудно почему-то было избежать ошибок, находясь еще в потоке жизни! Да, могла пройти этот путь лучше — но прошла как прошла… А все-таки — вот он — с самого первого дня гастролей Склепа в их школе, с дрогнувшего сердца, с внятного резонанса начавшийся — прослеживался теперь в безумии жизни — когда глазела она во все глаза на близкое прошлое — Божий призыв, пробудивший нечто, как будто бы записанное в ее сердце раньше — словно бы свечу зажженную Божьи ангелы к манускрипту поднесли — так что Елена смогла прочитать в самой же себе, в сердце своем живыми словами записанное от вечности, самое важное, сокровенное, не от мира, а от Бога унаследованное — и потому откликнувшееся на призыв сразу же.

И как дивно было вспоминать опять благословенных Божиих герольдов — Склепа и Татьяну — доставивших ей личное приглашение в Божье Царство! Гонцов-то действительно засылали к ней одного за другим! «Да-а-а… Ангелам на небесах пришлось, наверное, потрудиться! — улыбаясь в темноте, подумала Елена. — Судя по сорванному с петель рукаву жюстокора Склепа — и дырам в капроновых колготах Татьяны — снаряжали на небесах посланников действительно экстренно: по принципу — «так, кто там у нас есть поблизости под рукой? Кого можно срочно послать?» Видимо, приглашение надлежало вручить действительно немедленно же, безотлагательно! Всеобщая мобилизация сынов и дочерей Царства!» И дыры в Склеповой и Татьяниной одежде до слёз виделись теперь так, как видятся они на небесах — как благословеннейшие наградные золотые доспехи и латы герольдов Великого Царя! Именно.