Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

— Ну? Расскажи как у тебя дела? Как в школе? Как отметки?

Ривка явно считала ее еще ребенком, чуть ли не первоклассницей, по старой памяти.

— Ривка Марковна, а как вы думаете, можно ржавым гвоздиком починить зубы? — выдала Елена, сглотнув подступившие вдруг слёзы, и заставив себя спрятать невольный всхлип за нервным смешком.

— Не знаю, девочка, — с той же ровной бездумной кротостью ответила Ривка. — Я проблему с зубами решила пару лет назад радикально и навсегда. А что, у тебя зубы болят, девочка?

— Да, что-то разболелись… — ухватилась за идиотский предлог Елена, чувствуя, что еще секунда в этом сострадательном тепле этой идиотски-расслабляюще действующей заросше-пыльной кухни — и разревётся.

— То-то я смотрю, ты вся сама не своя! — вскочила, от испуга за нее срываясь на визг, Ривка. — Анальгину? Там вверху, на полке…

— Не поможет, спасибо… Может, это от холода… Да, да, наверняка от холода… Уже лучше… Почти прошло… — всхлипывала Елена, закрыв лицо ладонями.

— Чаю, чаю… вот — я заварила крепкий, как вы с мамой любите, — Ривка, с панической быстротой совершив несколько смелых рокировок чашечек, блюдечек и розеточек на крошечной доске столика, поставила внезапный мат заварочному чайнику, и принялась, стоя, плескать ей чай в крохотную же, неудобную (зато тоже парадную — не расколотую) татарскую какую-то белую пиалу. — Дай-ка мне лимон из морозильника!

— Из моро…?! Ривка Марковна, да кто ж лимон в моро… — открыв, не вставая из-за стола, морозилку, Елена обомлела: забито все было, как на случай ядерной войны: смороженный батон хлеба за тринадцать копеек; сплющенные кишки в целлофановом пакете из чрева венгерской курицы; накромсанные куски печенки; сморщенная, в скомканной бумажке четвертушка дрожжей — и это только крайний, почти вываливающийся из морозилки, слой. — Да что это у вас тут, Ривка Марковна?!

— Ну что ты надо мной смеешься… А если со мной что-нибудь случится? А если я на улицу несколько дней выйти не смогу?

— Но вы же можете мне в любой момент позвонить!

— А если телефон работать не будет? А потом — ты же знаешь, я не люблю никого обременять…

Елена прекрасно знала, что из родных Ривки Марковны, двоюродных, троюродных, четвероюродных, десяти-киселе-юродных, некогда многочисленных, именовавшихся в ее рассказах по ярким, небывалым, запоминающимся именам, в Москве не осталось никого: кто сумел сбежать за границу, а кто — и на тот свет, бросив Ривку на этом свете, как ненужную старую мебель, которую, из-за грузности, трудно было бы перевезти в любом из упомянутых направлений. И, со смерти мужа, Ривка, бездетная, до жути одинокая, пребывала в какой-то обреченной кроткой меланхолии — оживляясь, только когда приходил кто-то из прежних учеников.

В школе ей доверяли вести только продлёнку и первые классы — и им-то Ривка и дарила всю свою любовь — и за не рожденных, из-за наследственной болезни, детей, и за не выращенных внуков: аккумулировав, казалось, всю любовь мира, сторицей компенсируя им неизбежно поджидающее их за углом моральное уродство всех остальных школьных грымз.

Добираться до работы, с ее горбом и отекающими ногами, становилось все тяжелее. А всё равно — в школе она была единственным без оговорок добрым ископаемым существом, хоть и беспомощным, и, даже те, кто учился у нее двадцать лет назад, то и дело, зайдя в школу, бежали к ней погреться под крылышко на второй этаж — даже и не подозревая, наверняка, однако, о ее панических залежах в морозильнике.

— А на верхней полке… Да нет, в холодильнике — посмотри, там, в глубине, за маслом — кое-что, что ты любишь… — счастливо курлыкала Ривка.

И Елена уже даже и не глядя знала, на что сейчас наткнется ее рука: домашней, ручной, Ривкиной выделки яблочная пастила — или «яблочный сыр» как его называла сама Ривка — из спрессованных, мраморным плотным слоем скатанных яблочных ожимок с сахаром.

Раскрутить Ривку на рассказы о себе было неимоверно трудно.

— Да что рассказывать… — отмахивалась она обычно, явно считая себя каким-то таким недостойным, потерянным, напрасным, предметом, о коем и говорить не стоит.

Знала Елена только то, что в звериные сталинские годы, когда так удобно было оправдывать собственные животные инстинкты и алчность интересами государства, Ривкиного отца, работавшего главным инженером завода, подсидел секретарь парткома — мечтавший завладеть его большой хорошей квартирой на Чистых прудах — а заодно и красавицей-женой. Расправа провёрнута была до смешного просто: настрочил донос, отца Ривки бросили в тюрьму по обвинению в антисоветском заговоре и с феноменальной скоростью послали в лагерь куда-то на Север; Ривкина мать, верная мужу, в то же самое время, послала домогавшегося секретаря парткома на три буквы; и тогда ее с дочерью вышвырнули из квартиры и выслали из Москвы, за сотый километр, в Калинин. А секретарь парткома уже через пару месяцев одиноко вселился в вожделенную жилплощадь.

Всю эту историю робкая Ривка решилась рассказать Елене только совсем недавно, с год, что ли, назад. И московское своё, чистопрудное детство она вспоминать не любила.

Но сейчас, из-за «зубной боли» Елены, и из-за этого полуночного, экстренно предоставленного ей убежища, из-за сбитого — сдвинувшегося с обычных орбит — бытия, высвободившего простор застращанной душе, Ривка с какой-то испуганной готовностью переквалифицировалась в еврейскую Арину Родионовну:

— Мы играли там на ступеньках кинотеатра «Колизей», это я хорошо помню. А еще, помню, у меня была няня. Няня ходила в церковь — там же, на Чистых прудах, совсем близко от «Колизея», — и с собой меня на прогулке каждый раз в церковь брала. Я возвращалась домой, а дома вся семья вечером становилась на еврейскую молитву — а я вставала на колени, и молилась! Как в церкви. Как же надо мной вся семья смеялась! Я маленькая еще была, лет семь — ничего не понимала — почему они надо мной смеются… Дай-ка мне чайник с плиты, пожалуйста… Я разбавлю себе… Я такой крепкий не могу…

— Ривка Марковна, а вы помните хоть какие-нибудь молитвы на иврите? — зажглась от внезапно зазвучавшей в Ривкиной судьбе диковинки Елена, передавая чайник — не вставая, сидя — потому что в кухне и одному-то человеку было тесно, а сейчас провернуться уже не было и вовсе никакого шанса — а в битве за место под солнцем с завсегдатаем кухни алоэ она бы явно пала смертью храбрых.

— Нет, девочка, ни слова не помню. Хотя родители знали молитвы прекрасно и каждый день читали. А я и сейчас в этом ничего не понимаю, как и тогда в детстве. Только, помню, когда что-нибудь разбивалось, мама всегда говорила: «Капора!»

— Капора… Смешно… А что это значит?

— Не знаю, девочка. Но я всегда так говорю. Маму вспоминаю. Я же у нее поздним и единственным ребенком была. Я была… Не смейся надо мной только… Я была вымоленным ребенком. И из-за меня мама и не уехала в Палестину… Отщипни-ка мяты там вон, справа за алоэ… Да нет, вот там, в самом уголке — там мята растет… Видишь? Кинь себе в чай пару листочков — зубы пройдут.