Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

— Давай ты будешь говорить — ты все-таки девушка, — сдался вдруг неожиданно Дьюрька. — Скажешь, что ты комсомолка: хочешь с ним встретиться, чтобы он поделился партийным опытом. — А потом мы его хрясть…

— Дьюрька, перестань молоть чепуху… Ну и будешь ты точно такой же, как он тогда!

Елена набрала номер. Готовясь к какой-то чудовищной импровизации — по наитию — как только подойдет чудовище. Но неожиданно ответил женский голос.

— Здравствуйте, с Лазарем Моисеевичем можно поговорить? — произнесла Елена, вдруг почувствовав на языке и в висках омерзение от самого факта, что произносит это имя — да еще и с подобием вежливости в голосе.

— А Лазаря Моисеевича сейчас нет. А кто его спрашивает?

— Я… журналист…

— А откуда? Из какой газеты? Как вас представить? Что ему передать? — женщина на том конце как-то заметно оживилась.

— Я потом перезвоню… — быстро скомкала Елена разговор и бросила трубку на рычаг. — Нет, Дьюрька, я не могу! — отшатнулась она от телефона. — Омерзительно! Я вдруг почувствовала: ну о чем мы будем с ним говорить? «Скажите, вы жалеете, что вы такой подонок и преступник? Ах, нет, не жалеете? Ай-яй-яй…»

— Что за чувствительность! — бодрился Дьюрька — хотя самого трясло от волнения еще больше. — Это же исторический шанс!

— Ох, Дьюрька — им суд заниматься должен. Или врач психиатр.

— Согласен! Суд! Нюрнберг нужен над всеми сталинскими этими сволочами! Но пока новый Нюрнберг возможен станет — эта сволочь подохнуть успеет! А я хочу увидеть, как у него сейчас рожу перекосит, когда я ему скажу, что по его вине моего дела убили!

— Да что у него перекосит?! Это же не человек! Если б он способен был перекашиваться из-за стыда — он бы не санкционировал убийства стольких людей! Это все бесполезно, Дьюрька! Он не такой, как ты — не такой, как люди. Это больные маньяки, которых нужно судить, изолировать от общества — а не разговоры с ними вести — тем более не интервью брать — давая им возможность еще и гнусь свою пропагандировать на людях. Эта идеология должна быть запрещена как преступная — и каждый, кто смеет ее воспевать, должен сидеть в тюрьме. Сейчас он тебе расскажет — что такое время было, что все вокруг подонками и убийцами были, и что быть подонками и убийцами это доблесть — так и нужно служить родине. Да еще и скажет, что твой дед и вправду врагом народа был.

— А я ему по голове тогда!

— Гнусный трясущийся гнилой старикашка — ты представь себе! С гнилой душонкой внутри! Противно! Ему даже по голове дать противно! Мараться.

— Мало ли что противно: историческая правда должна свершиться! Он должен увидеть мое лицо — а я его! Меня могло не быть на свете из-за этой падлы!

В задыхающихся препирательствах не заметили, как добежали до Пушкинской. Вылазки позёмки подкрепились уже регулярной армией метели: серый одутловатый мешок свесился-таки с неба до кромок домов, и колкая крупа летела теперь, с отвратительной непредсказуемостью и резкостью траекторий, еще и сверху. У киоска «Московских новостей», впрочем, несмотря на это, жил, мигрировал, бурлил, особый народ — в первой же группке, застывшей у выхода из подземного перехода, белокурый длинновласый красавец довольно громко, с резкими выстрелами белорусского акцента, рассказывал восьмерым, с дрожащим почтением живым щитом его обступившим, обывателям, как участвовал в митинге в Куропатах — в память о репрессированных — и как его избили, и как внутренние войска избили еще сотни людей на его глазах, как волокли и избивали женщин, и как все несколько тысяч людей, поминающие сталинских жертв, были жесточайше, с применением слезоточивого газа и дубинок, разогнаны. У обочины с иголочки одетый джинсовый студентик с синим рюкзачком, с горделивым смехом для конспирации завернув разворот самиздатской крамолы — «Экспресс-Хронику» — в «Правду», давал читать (с руки, чтоб не увели) трем корешам, довольно рассказывая, как только что, полчаса назад, на его глазах возле Арбата свинтили и увезли распространителей «Экспресс-Хроники», а ему все-таки удалось до этого урвать последний номерок — в котором как раз, вон, все рассказано про аресты распространителей прошлого номера.

Чуть подальше худощавый низенький опрятно одетый сутулый старичок с аккуратнейшей, все подчистившей лысиной, тихим голосом, но все больше заводясь, говорил, что надеется на горбачёвский пакет выборного законодательства, который тот выносит на Верховный Совет, — многочисленный молодняк же, обступивший оптимиста, громко перечил, что никаких честных выборов Горбач всё равно не допустит — соберут доярок и кухарок. Подойдя чуть поближе, в профиль Елена с удивлением узнала в старичке деда рыжей Эммы Эрдман — человека с коричневыми добрыми глазами, бледными изжеванными губами и шнобелем в многокрасочных старческих пятнах — героя-фронтовика, входящего в редколлегию московского литературного журнала. От неожиданности Елена застыла и раздумывала, подойти ли поздороваться — и нужно ли в таком случае будет ему представить ошивавшегося рядом глазастого Дьюрьку в его дурацкой ушанке — но сомнения внезапно разрешила появившаяся квадрига ментов, как растопыренными граблями чесавшая толпу, вместе с шагавшим рядом с ними невзрачным отребьем: не просто в штатском, а в нарочито убогом штатском — для маскировки — несколькими серыми ублюдками в облёванных каких-то грязных куртках и с пустыми изгаженными коричневыми нейлоновыми авоськами в руках, с удивительным наглым откровением внедрявшимися в толпу. Дискутировавший народ так же органично — как до этого органично на лету решал государственные проблемы — единым порывом, на едином дыхании и с единым мягким непринужденным поворотом плеча, развернулся от полицайского наряда прочь и поплыл ко входу в подземный переход, а потом вниз по ступенькам. Елена, по-деловому взяв под руку не заметившего шухера Дьюрьку (увлеченно читавшего, уткнувшись носом, в этот момент какую-то свежую, еще на жидком клею, зеленцой просвечивающую мокрую листовку, которую кто-то умудрился судорожно ляпнуть на стену здания), повлеклась вниз, в переход, за этим тихим интеллектуальным народным гулянием — которое почти неотличимо было от запрудившей переход массы — с массой, однако не сливалось, и вскоре живо, по фракциям, вылилось вновь из перехода на поверхность — уже на противоположной стороне Пушкинской, в сквере напротив «Наташи». Мягко дифузируя с метелью, гражданственная тусовка вновь кристаллизовалась меж случайными прохожими — прежними созвездиями по интересам: меж которыми, впрочем, то и дело возникали некоторые взаимные перебежки. Так, счастливый обладатель незаконной «Экспресс-Хроники» (уже размокшей от снежного крошева и любовно убранной им в рюкзак), мажористый паренек в теплой джинсовке на кнопках, подстриженный под темно-русого пуделька, заслышав вдруг, что поодаль заговорили о шансах прибалтов на реальную независимость, отпочковался от кружка с избирательно-правовыми дискуссиями (к которому он было по пути, в переходе, примкнул) и, откровенно щеголяя сведениями, почерпнутыми из урванного самиздата, счастливо и гордо, жуя слова, бубнил что-то про героических грузинских студентов, ставя их в пример московской ленивой тягомотине. Имя боевой героической республики, борющейся за независимость, уютно и, как будто уменьшительно-ласкательно, произносил он как: «Грюзия». Рассматривая удивительные, как-то с метелью рифмовавшиеся, мельчайшие сливочно-белые пигментные крапинки, аккуратным полукругом рассыпанные на коже под глазами у студента (как будто его рисовал Поль Синьяк или даже Жорж Сёра), Елена повлеклась было в эту сторону, но тут заслышала — откуда-то со спины, — как Дьюрька, который был, похоже, крайне недоволен, что ему не дали дочитать листовку у «Московских новостей» — не выдержал больше молчания, и вступил с невидимым Елене из-за толпы оппонентом в полемику — и теперь громко разорялся: