Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Елена, в ужасе от непрошенно свалившейся на нее ответственности и нужды принимать решение за двоих, обняла Ольгу и внутренне истошно взмолилась, чтобы найти ответ.

— Слушай, ну если бы мы с тобой вот лично наверняка знали про то, что митрополит был сексотом КГБ, то есть предателем — то, разумеется, должны были бы немедленно, вот здесь же вот, выйти на середину храма и его обличить!

— Как?! Прям вот тут?! — с ужасом-восторгом вытаращила глаза Лаугард, тыча вытянутым указательным пальцем в алтарь. — Вот прям вот сюда вот?! Вот выйти и прямо так громко сказать?!

— Конечно! А то как же? В уголку что ли шептать?

И тут Елена, вспомнив, как в поезде Москва — Берлин математичная Ольга чудесным образом уверовала из-за даты летоисчисления, из-за циферок, — неожиданно решила применить к ситуации простейший математический, логический алгоритм:

— Знаешь, Оленька, раз Христос сказал: «Где двое или трое из вас соберутся во имя Мое — там и Я посреди вас», то даже самый неказистый грешный поп не способен угасить Дух Святой в храме. Вот — нас с тобой уже двое. И мы веруем. И мы собрались во имя Христа. А здесь в храме — мне кажется — найдется гораздо даже большее число искренне верующих людей. Значит, Христос — здесь, с нами, посреди нас, как и обещал.

Лаугард, слушая ее шепот, разулыбавшись, обвела глазами сверкающий свечами, битком набитый храм, полный красивых, счастливых людей.

— В каком-то ведь смысле Евхаристию в храме совершаем мы сами, все верующие христиане вместе, мы все! А грехи этого несчастного митрополита — вот в эту, данную секунду — это его личная проблема: и лично он будет отвечать за них перед Господом. Давай так: чтобы никакой негодный священник нам праздник не испортил — в сегодняшней ситуации, давай крепко помолимся — и с верой примем причастие из рук Господа, а не из чьи-то физических человеческих рук. Подходит? Как временное решение, на сегодня? А потом подумаем, что делать.

Выйдя их храма после причастия в объятия теплой, но ветреной апрельской ночи — вернее, утру глубоку́! — ликуя, вдыхая уже абсолютно безумный весенний воздух, приземлившись на узкой расколотой на две половины дощечке песочницы на детской площадки в скверике между церковью и темным уродливым громадным утесом дома композиторов (который сейчас, впрочем, весьма уместно прикрывал их от ветра), Ольга с Еленой разговлялись, цокались бессчетными крашеными яйцами (и теми, что притащили обе из дому от матерей, и теми, что были по дороге надарены чьими-то незнакомыми родными руками в церкви со всех сторон) — сначала храбро сражались рострами и разбивали всмятку яичные носы — а потом чокались уже кормой, тупыми концами; а потом, когда везде уже было одно крошево — умудрялись стукаться еще и боками.

И Ольга всё поминутно переспрашивала:

— Лен, ты точно яйцо не будешь? Точно не хочешь? Мне кажется, тебе ведь можно ну хоть одно съесть! Говорят ведь, что бывают неоплодотворенные яйца, без зародыша цыпленка! Может быть вот это — как раз без зародыша — может быть мы таким образом никого не убиваем! Ну съешь хоть одно, пожалуйста! Праздник же ведь! — и в секунду счищала раскоцанную скорлупу. И уплетала с голодухи оба яйца, за обе щеки.

А Елена, с чувством, как будто не ела уже не двое суток, а вечность, уминала, кем-то из прихожан ей переданный, белый хлеб, выщипывая пальцами мякиш. И уж точно не понимала идиотов, которые ежедневно трундят то о голоде, то — потом — о повышении цен, а то о грабительском изъятии правительством купюр. Вот же он — пир!

Темплеров (которому она, из телефонного автомата у метро, позвонила, поспешив раньше всех похристосоваться) на ее пасхальное, лично принесенное, как живые, желтые и оглушительно пищащие цыплята в ладонях, из храма, сногсшибательное известие, ответил с такой скорбной тоской в полагающемся взаимном приветствии, будто, на самом-то деле, хотел вымолвить: «Воскорес-то Он, мол, — воистину воскрес! А что толку-то?! Вы посмотрите вокруг — что творится! Им же это всем до фонаря»:

— Вы слышали, Лена, в пятницу интервью советского патриарха?! Это же в высшей мере саморазоблачительно! — не дал ей даже и слова выговорить Темплеров. — Ах, вы не слышали?! Ну как же… Этот, прости Господи, патриарх гэбэшный в Страстную пятницу, в интервью по радио, поздравил людей с праздником! «С праздником», — сказал! Это в день страданий Спасителя! Большего кощунства я за всю свою жизнь не слыхивал!

Когда достаточно потеплело, чтоб растопить академическую суровость Анны Ганиной, они стали с Еленой играть в теннис на открытых кортах на Песчаной.

Анюта колошматила по мечу трофеем из Ольхинга: ракеткой Fischer с треугольными шашечками; обе перед игрой с убийственным серьезом, с видом профессионалов, напяливали на лоб прибалтийские теннисные банданы. Елена играла в обрезанных чуть выше колена старых джинсах. Анюта же устраивала представление не для слабонервных: в мирной жизни застенчивая и рафинированная, здесь вдруг восходила на теннисный олимп, красуясь упитанными ляжками в собственноручно скроенных и сшитых теннисных шортах вопящей пестроты — все завсегдатаи кортов вокруг теряли не только дар речи, но и мячи, очки, сеты, геймы, ракетки — а Аня (которая, именно в силу своей рафинированности, совершенно была не в состоянии оценить степень провокации собственной одежды и внешности), невозмутимо и близоруко проплывая мимо возмущенной теннисной межпухи, сетовала Елене с искренним недоумением: «А что, собственно, такое? Почему ко мне перед раздевалкой опять пристать пытался какой-то мерзкий гаврик! Что это они, закрытый клуб для маньяков, что ли, одних устроили?»

На корте обе шмякали по мечу осторожненько, со взаимной вежливистью — усердия прилагая максимум, чтобы соперник с той стороны сетки хотя бы попал по мечу. Как будто мяч мог иначе разбиться.

К третьему визиту, строгого вида непонятно где загоревший дядька, то и дело до этого наблюдавший за их игрой из-за сетки, мельком сообщив, что он мастер спорта, предложил сыграть вместе; поиграл на Аниной стороне; потом на стороне Елены; дал ей поиграть сказочной («совершенно ненужной, кстати, запасной») ракеткой Head; показал им пару красивых приемчиков; а потом, выяснив, что они только-то начали учиться играть, заявил, что в восторге от их теннисных способностей:

— В Софрино не хотите ли поехать со мной, обе, вместе на выходные, а? Потренироваться! Будет номер в гостинице, хорошие корты… Но только решить надо прямо сейчас: я должен позвонить и заказать комнаты и корты.

Аня сурово загнала Елену в угол корта и вычеканила:

— Ни-в-ко-ем-случае! Не смей даже разговаривать с ним больше об этом!

— Может, действительно… Раз он сказал, что у нас с тобой способности… И тем более — он же нас вдвоем приглашает! Не похоже, как-то, что он маньяк…