Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Аа-ах! Что ж вы так поздно-то?! — всплеснул ручками шедший справа монах, чуть пухлявый, но высокий, статный, до смешного херувимистый блондин с кудряшками, с чуть девичьим, мягким, округлым лицом, с невероятным ровным и длинным римским носом и сметанным, лепным, классицистическим, маленьким, подбородком. — Мы уже к себе в монастырь сейчас уезжаем! Что же вы чуть раньше-то не…?!

— Мы из Ченстоховы… — робко добавил подоспевший Влахернский.

— Аа-х! — опять всплеснул ладошками монах. — Как же вы теперь… Где же вы будете! Ах! Что ж делать-то?

Второй монах, шустренький, подвижный (если не сказать вертлявый) и востроносый — по-деловому, чуть прищурившись, мигом все смекнув и обмозговав, затараторил:

— Так, так, так, Доминик, сейчас, всё решим, не волнуйся! — подбадривал он — скорее своего сердобольного друга, чем бездомных русских. — Пошли, скорей, проверим — в семинарии может быть еще не заперто на ночь! Побежали, устроим их!

Глоссолалии были полнейшие — каждый говорил на своем языке: монахи — на польском, русские раздолбаи — на русском; но каждый каждого понимал превосходно.

— Ну бежим, бежим, скорей! — обратился теперь уже к Елене второй, легкий на подъем востроносый шустренький монах и, без всякого стеснения, уже развернувшись, и припустив вместе с ней, в противоположную сторону, на ходу, представился:

— Я — Констанциуш. А он вот — Доминик! — произнес он с такой круглой улыбкой, и с таким округлым и долгим, уютным ударением на «о», как будто в имени его приятеля уже заключалась и сдобность его, и римский нос, и все его ахи и охи. И тут вдруг и вовсе перешел на отличнейший русский: — Я в школе русский учил! Нас же заставляли! Забыл только всё уже! Вот Доминик — тоже, между прочим, учил русский! — подначивал он, локотком, ходко молотившего уже рядом сандалиями по дорожке пухлявого Доминика.

Домчавшись в разжиженной (видать, лимоном) темноте до здания семинарии, Констанциуш хитренько мотнул им всем головой — чтоб смотались немедля прочь и не маячили, пока он будет улаживать с вахтой. Доминик, чуть подпрыгивая (как будто на его крупный, потенциально размашистый шаг чуть влияла ряса — и теперь он невольно брал разбег не вширь, а ввысь) и тихо квохча, как клушка, в панике увел скорей гостей; кто-то отпер; Констанциуш скользнул внутрь; исчез на минуту; потом — снова выскользнул, подбежал к ним и подмигнул:

— Я сказал, что вы — гости нашего монастыря. Ни в коем случае ничего с ним не обсуждайте, ни на какие вопросы не отвечайте! А то чего-нибудь перепутаете, а нам потом врежут! Если что-нибудь спросят, говорите: «Nie wiem! Nie rozumiem!» Но завтра утром вам придется сразу же уйти — как только проснетесь. Ладно?

Но Елену и Влахернского оттянуть от Доминика и Констанциуша уже даже за уши, смачно, до предела, нафаршированные чудным польским монашеским говорком, невозможно было: вот же — живое чудо, монахи — да еще такие молодые, их возраста — и уже вот сейчас исчезнут, и они даже не успеют поговорить с ними, и расспросить их ни о чем — да и просто побыть рядом!

Констанциуш, ходивший уже как на роликах на месте, увидев, что русские не хотят их отпускать запричитал:

— Ай-яй-яй-яй-яй… Мы не можем остаться дольше, нас в монастыре ждут, мы сейчас поезд пропустим. А вы приезжайте к нам в гости — сразу же, как с Яном-Павлом-Дру́гим пообщаетесь! Мы вас будем ждать! Погостите у нас! Договорились? Прямо сразу вечером после того, как Ян-Павел-Дру́гий уедет — садитесь на электричку: от Ченстоховы до Кракова, а от Кракова езжайте в направлении Вадовицы! Совсем недалеко! Наша станция — Кальвария Зебжидовска! Запомнили? Другая Ерозалима! Приедете? Договорились? Будем ждать! Кальвария Зебжидовска! Запомнили?

— Чего-чего жидовска? — подсуетился сзади с комментариями Воздвиженский.

— А как нам от станции-то там идти? — волновался Влахернский.

— Да так! Просто! — Констанциуш выразительно махнул рукой и широко улыбнулся.

— Как? «Просто»? — на всякий случай конкретизировала Елена.

— Так, prosto! — махнул Констанциуш второй раз рукой куда-то наверх.

Доминик уже доставал из кармана рясы дрожащими от спешки, лепными руками (похожими чуть-чуть на Дьюрькины — с пухленькими продолговатыми пальчиками и красивыми фигурными удлиненными ногтями) какую-то сложенную вчетверо бумажку, хотел разорвать, потом на всякий случай спешно развернул документик, заглянул в него — и обморочно ахнул. Эквилибристски засунул документ под мышку. И стал еще судорожнее шарить по карманам — никакой другой бумаги в них не нашел и, как будто тайком от самого себя, опять вытащил документ из-под мышки, и — ахнув еще раз, для порядку — рванул от него небольшой клочочек бумажки, и, выхватив у Констанциуша карандаш, приставив колено к кирпичной стенке, мягко вырисовал название платформы, по-польски, и всунул Елене в руку письмена:

— Будем ждать! Договорились? Мы скажем настоятелю, что вы приедете! — подбирая обеими руками полы рясы, Доминик, уже в панике, бежал к станции, и за ним вприпуски, оборачиваясь, подмигивая им и подсмеиваясь над другом, Констанциуш.

Крайне недовольный, худощавый, молодой, но лысоватый вахтер впустил их внутрь здания (слегка военного духа — с длиннющими пустынными гакающими коридорами форта, звучными голыми лестницами), раскрыл перед ними, а потом сразу запер, тяжелую дверь, которая отрезала лестницу, как карантином — прошагал вместе с ними пустынным лабиринтом, и неожиданно свернул, и ввел их в большую аудиторию. Только что отремонтированную. Ни слова не говоря развернулся и ушел.

Хлопнул в отдалении железной дверью (резко приближенной тишиной), — потом, минут через пять, хлопнул той же самою дверью — но уже шагая в обратную сторону, к ним — гулко, по-военному размеренно, промаршировал по коридору, чуть позвякивая бубенцами ключей на боку, и появился снова — со скирдой аскетических серых одеял. Сирых, но не сырых. Скинул их на ближайшую парту. Молча позвал рукой Влахернского, и так же молча провел его по коридору: показал, где туалет; щелкнул для демонстрации перед его носом несколько раз всеми электрическими выключателями (так, что мифическая перспектива коридора несколько раз с треском вспыхивала, и гасла опять) — и все так же, не сказав ни слова ушел, громыхнув опять дверью вдали, и звучно запер их на ключ.

Там и спали всю эту ночь.

Завернувшись в жестковорсые шерстяные одеяла. Чересчур сходствовавшие колкостью с власяницей.

Разойдясь по разным концам огромного семинарийского зала с пустыми, недавно маслом крашенными, светло-пустынными стенами.

На партах.

— Примите Духа Святаго! — благословил их Кароль Войтыла, по-апостольски, обеими руками, едва взбежав на помост — моложаво, резко, — и обведя глазами как минимум миллион чуть выросших детей, стоявших, затаив дыхание, перед трибункой, на которую ему втащили микрофон. И вдруг, сделав паузу, хитро усмехнулся: — Ясна Гу́ра! Монастырь… Да, здесь живут монахи-паулины! Они — духовные дети Святого Павла из Фив — пустынника. Святой Павел был отшельник, пустынник. И они — пустынники. И живут — как видите — ну прям совсем как в пустыне… — и обвел опять колючими хулиганистыми глазами миллионное море.