Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

«Напрасно старалась. Бремена вполне удобоносимы, — с иронией подумала про себя Елена. А вслух лишь рассеянно выговорила:

— У меня есть крест — мой…

Капуцинка обняла ее, начала что-то объяснять, и вдруг глупейше расплакалась так, как будто провожала ее не домой, а на войну:

— Ян-Павел говорит, у вас испытания сейчас будут… Я буду за тебя здесь молиться.

Расстались.

И не было зрелища печальнее и тоскливее, чем мусорный ветер, с наступлением сумерек со злорадством захвативший в плен город, который разом опустел после праздника: ураган с грохотом гонял по безлюдным мостовым изуродованные смятые пустые пластиковые бутылки и пакеты — обнаглевшие до того, что от них приходилось на бегу уворачиваться и жмуриться от летящей в лицо колючей пыли и каких-то бумажных обдрызков. Выворачивавшая все внутри своей пронзительной уродливостью, оккупировавшая вдруг территорию, восторжествовавшая вдруг, как только закончились молитвы, грубая материя: унизительные и безвидные ошурки материи. В самом истоке бульвара перед монастырем еще танцевали яростным орущим хороводом итальяшки — бешеные и, вроде, такие же радостные, но невольно виделось уже что-то недоброе и звериное, в этом горланящем танце в темноте, посреди мусорных тайфунов и пустоты.

И каким же счастьем было сесть, наконец, в электричку — и поехать в сторону, противоположную всем остальным.

Кальвария. Небесный порт. Неизвестной долготы и широты — но звездной высоты. Я бодрствую, любимый. На горке, с монахами. Рядом. Рядом с ними. Они все давно храпят, как в одну ноздрю. И если ты…

Разругавшись, почему-то, вдрызг в Кракове (как это обычно и бывает — через минуту уже никто не мог вспомнить точного предлога, с чего вдруг каждый каждому начал разом предъявлять претензии), в темноте в склоке всё перепутали — и чуть было не сели, вместо направления Вадовиц, на электричку, идущую до станции с неприятным названием Oświęcim. Но вовремя из нее выдернулись, пересели на верный поезд — и после вольной езды по проселкам, с удивлением, не меньшим, чем вызывает сбывшееся древнее пророчество, по буквам, с трудом, прочитали на станционной доске: K, a, l, w, a, r, i, a — причем особенные проблемы возникли со вторым, где жужжала еврейская зебра, словом: Zebrж…zydowska, — сличили со скомканной бумажкой, начертанной пухленькой ручкой Доминика — и вывалились на вовсе деревенскую платформу. Низенькую. И абсолютно пустую.

Тщетные попытки отловить языка кончились очередным скандалом. Гундёж Воздвиженского («Ну вот, и что, теперь нам здесь из-за вас на платформе, что ли, ночевать?!) эффектно сменялся выговорами Ольги Лаугард, обвинявшей — попеременно — Влахернского в непрактичности (не заставил монаха зарисовать план), а Елену в авантюризме и, почему-то (что было особенно несправедливо и обидно — в данной ситуации и данном экзотическом сообществе) — в индивидуализме. И когда рассудительная фракция компании уже раздумывала, как бы линчевать главных злостных зачинщиков, Влахернский с перепугу углядел указатель с забавным, полу-стершимся домиком. Без всякой подписи. Неширокая дорожка между деревьями и кустарником, рядом с которой торчал ржавый железный столбик, вела круто вверх. Никакой гарантии, что «домик» означал ровно то, что им всем хотелось бы себе поскорее вообразить — не было. Но выбора особо привередничать не было тоже.

Как только откачнулись от платформы (где хоть два фонаря, да были — а коричневая темнота очень походила на колер ряс их друзей монахов, которых теперь ищи-свищи), едва вступили на дорожку и сделали несколько шагов вверх, как с головой накрылись торфяной, блаженной августовской тьмищей, которую без устали приходилось вскапывать, при подъеме, башками. Перезрелые звезды чиркали по небу и падали, как спички на лестницу в темноте подъезда.

Рюкзаки тяжело оттягивали назад, вниз, и услужливо предлагали вверх тормашками опрокинуться на спины, как ежикам.

Дорожка с хрустом и скрежетом, а иногда и скольжением, проворачивалась под ногами, как транспортер, идущий в обратную сторону. Щебенка, насыпанная с щедростью и безмозглостью, отчаянно норовила выворачивать лодыжки. Воздвиженский и Влахернский, как джентльмены, пытаясь поддерживать ойкающую темноту, неизменно промахивались руками и наворачивались ровно в противоположную сторону, мимо, мимо падающих девиц. Знакомое ощущение нереальности (как странно, что это мы, что мы вот здесь идем, что мы вообще на этой планете — как странно, что это я, как странно, что я знаю этих вот людей рядом) охватило Елену после первых же минут жаркого, хрустящего подъема в черноте, под звездами.

— Звездная ферма! — немногословно констатировал Влахернский, когда они, вместе с Еленой, не сговариваясь, за очередной извилиной дороги, сбросили рюкзаки и застыли, задрав головы.

И уже абсолютно не важно было — дойдут ли они до приюта — или будут идти так всю ночь, весь день, и вообще без конца.

Путаясь в габаритах, и то и дело норовя нырнуть в кювет с дорожки — если б вовремя не цепляли за рукав несуществующие, неотличимые от темноты кусты — запыхались все с непривычки — так что даже уже невозможно было понять — усиленная одышка это, или хохот над самими же собой: растянулись на полсотни метров невидимой вереницей — и, с абсурдистской ясностью вопросов, всё, хохоча, спрашивали друг друга, неужели нельзя никак исхитриться и отменить всю эту гору, эту дорогу, вот это всё вынужденное восхождение, эту свою усталость, неужели нельзя как-нибудь, чудом, оказаться под кровом?

— Да… Домик мало похож на свой портрет на указателе… — буркнул Влахернский, когда вдруг, на самой маковке холма, показался огромный храм с треугольной крышей и двумя высоченными симметричными башнями по краям.

Да еще и забор, высоченный железный забор, преграждал путь к барочным вершинам — забор хоть и выгнутый фигурными дужками, хоть и прозрачный, просматриваемый насквозь, храма не загораживающий — но явно неперелезаемый: те немногие, кому залезть на него когда-то удалось, теперь, вон, в виде грандиозных, выше человеческого роста, скульптур, так и остались там, наверху, на постаментах.

Бедный Илья помрачнел:

— После этого симпатичного рисуночка там, внизу, я ожидал увидеть как минимум скит… Может, там стерлось внизу просто чего-то…

И тут уж все разом свалили рюкзаки и рухнули на них отдышаться — перед тем, как штурмовать последний метраж, не такой уж крутой, по ступенькам и брусчатке уже.

Гвардиан, явившийся на их стук, звон, скрёб, скул — как кукушка, случайно вывалившаяся в неурочное время из зашкаливших часов, был хрипловат и грубоват к поздним гостям. Даже ворота не раскрыв перед их усталыми носами, пошел будить Констанциуша и Доминика.