Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— А ну — заходите! Нельзя девушкам ходить одним ночью по городу! — русский его оказался на удивление приличным.

Елена с Ольгой переглянулись: сказать сейчас «а с нами еще и дружки спать будут» — значило выписать себе верный волчий билет.

— Может… того… зайдем внутрь? А потом уже потихоньку сбегаем за Ильей и Сашей? А то он нас сейчас как вышвырнет отсюда! — зашептала Ольга.

— Что такое? Что за секреты? — громогласно потребовал отчета бдительный ксёндз.

— Простите, но наши друзья — еще два мальчика, они остались сторожить наши рюкзаки. Мы не может ночевать их на улице бросить, — решилась, все-таки, Елена, не без ужаса глядя на мрачнеющее, огромное лицо ксёндза.

Ксёндз грозно покачал большой головой: так, как будто они его, во-первых, коварно обманули, а во-вторых — как будто вынуждали покрывать какой-то страшный грех. Но все-таки согласился не запирать калитку, дав им полчаса на кросс к вокзалу и обратно:

— Засекаю время по тщасам, — угрожающе вскинул ксёндз, почему-то, правую, кисть, и постучал по несуществующему на лысом запястье циферблату хищным клювом левой. — Потом запру дверь и лягу спать. Не стучать!

И самым гадким ночным контрапунктом — когда они возвратились на место встречи (пару раз, на бегу, из-за мерзкого, ксёндзом навязанного цейтнота, ошибившись отвратительно советскими, аутентичной вони, совершенно одинаковыми подземными переходами), стала истерика Воздвиженского, который с невозможными, душераздирающе деланно-отвязными, не свойственными ему, интонациями тут же сообщил Елене:

— А мы тут без вас, между прочим, с двумя польскими девками познакомились! Вон туда, наверх, курить вместе ходили! — и почему-то ржал, как сивый мерин, срываясь на беспомощно-фальшивые, высокие нотки.

И Елена опять почему-то чувствовала себя во всём в мире виноватой.

И как потом отсчитывали по пальцам заверенные повороты к костелу, и как протискивались в отжертвованный им церковный подвал по лестнице — под мрачным, контролирующим взгляд ксёндза — который разве только еще в рюкзак и в карман и в рот к каждому не залез проверить криминальнейший криминал.

И как потом укладывались на мерзкие в подвале парты.

И как туго закручивала она в темноте колесико экспроприированного у Влахернского механического будильника — предчувствуя, как противно и невозможно будет просыпаться с утра, раскручивая, как пружину, эти паскудные ночные неприкаянные детали, с которых, почему-то, по мере перемещения из монастыря в этот какой-то грязный Вокзал-град, разом слетел всякий налет романтики.

И теперь этот же ксёндз, мужлан с крупным лицом грубой огранки, встрявший спросони в реальность с бодростью и навязчивостью ночного наваждения, стоял на верхней ступеньке, пружинисто придерживая громадным указательным пальцем тяжелую дверь:

— Доброе утро. У меня для вас плохая новость. У вас дома — война! — при этом сделал в слове «война» бодрое, накаченное, увесистое польское ударение на О. — Переворот! К власти вернулся КГБ.

«А КГБ, собственно, от власти никогда никуда и не отходил, — сонно подумала Елена. — Что там стряслось-то еще?»

— Вам нельзя возвращаться в страну, — хладнокровно докончил ксёндз. — Там чрезвычайное положение. Оставайтесь здесь. Вы можете жить пока тут. Я готов вам пока на первое время предоставить эту комнату. Попросим для вас официального политического убежища у правительства.

Уже через минуту ксёндз, — несмотря на трагизм сообщения, ничуть не сбавивший градус негостеприимства в лице, а даже и наоборот — смотревший на них, казалось, почему-то с еще бо́льшим подозрением в льдом обдававших голубых глазах, — с той же абсурдностью ночного кошмара притащил им зачем-то сюда, вниз, работающий на полную громкость радиоприемник — разумеется, ни фига здесь не ловивший и издававший лишь кишковыворачивающие шумы. И пришлось, еле открыв глаза, не умывшись, не причесавшись, как есть, колдыбать за ним на задний двор костела — и слушать польские новости, где мелькали, увы, русские, фамилии — но какой-то самой последней, мусорной буквы алфавита, Язов, Янаев, — и где от волнения и омерзения понять ничего было не возможно, а с ужасом распознавалось только одно словосочетание, то и дело с дрожью диктором повторяемое во всевозможных контекстах: «Wojsko Рolskie». Которое, как в подробностях сообщалось затаившим дух радиослушателям, стянуто на такие-то (буквально на все сразу, куда уже поспели) точки границы с Советским Союзом.

— Во́йна! — поджав исполинский подбородок, повторил ксёндз, тяжело сложив руки на груди крестом и с какой-то параноидальной пристальностью наблюдая за малейшими их реакциями с высоты своего роста, с башни маяка.

По радио замелькала нарезка: на русском, из советского диктора, зачитывавшего обращение ГКЧП: «Над нашей великой родиной нависла огромная, смертельная…», — диктор тяжко сглотнул слюну на меже фразы.

— Зависла большая такая, огромная ж… — мрачно докончил мысль диктора Влахернский, нервно хохотнув.

— Ну подожди, Илья, давай послушаем! — схватилась за него обеими руками и затрясла Лаугард, не известно еще какого конструктива ждущая от новостей.

Удивительней всего было то, что польские радиожурналисты даже и не пытались переводить запускаемую в эфир кусками гэкачепэшную блевотину: для поляков более чем достаточно, видать, было знакомых до боли интонаций, стилька, тембрика, запева: «Насаждается злобное глумление над всеми институтами государства (опять тяжкое сглатывание слюны: диктору показали лимон)… Воспользовавшись предоставленными свободами, возникли экстремистские силы… (сглатывает: лимон показали, но съесть не дали)… Создавая обстановку морально-политического террора… Из-за них потеряли покой и радость жизни десятки миллионов советских людей… Каждый гражданин чувствует растущую неуверенность в завтрашнем дне…»

— Вот бляди, а… Мало крови пролили еще… — не выдержала «потери покоя и радости» Елена, забыв и про торчавшего рядом ксёндза, и про языковую прозрачность.

— Так, Лену в посольство мы с собой не берем! — по-деловому, предприимчиво, откомментировала Ольга. — А то нам не документ проездной, а дулю с маком… — и тут же чуть отойдя от ксёндза, аккуратно добавила: — А вообще, надо ли нам туда идти, в посольство-то? А? Может, он прав? — покосилась Ольга на великана. — Может, остаться надо? А? Как вы считаете?

— Ну, переждать какое-то время было бы в этой ситуации разумно, — неожиданно поддержал ее Воздвиженский.

— Да вы что, рехнулись? Немедленно надо ехать! — встрепенулась Елена, в ужасе думая уже только об одном: что может произойти с Евгением из-за введения чрезвычайного положения. — Кто знает, что случится завтра? Может, эти козлы вообще границу закроют и мы не сможем въехать!