Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Ма, для меня гладиолусы — символ школы. До сих пор самый большой праздник — что я не иду больше в эту мерзопакостную школу. И я ненавижу срезанные цветочки…

— Лен… — оторвалась, наконец, от сумки Анастасия Савельевна. И, как-то недовольно и отрывисто, с таким же неприязненным и суетливым выражением, как до этого разыскивала и раскладывала какие-то ненужные вещички в сумке, принялась раскручивать не понятно на чем, на какой потайной цепи, державшееся обиняки. — Я тебе настроение портить не хотела… Да уж, думаю… ты ведь теперь всё равно узнаешь… Помнишь, вы когда с Ольгой на дачу ко мне ездили… Еще до Польши… На следующий день, когда мы в Москву вернулись, ты к Ольге пошла, а я домой… Так вот, тебе Темплеров звонил…

Елена, не понимая, почему у матери такое сердитое выражение лица, и губы как-то болезненно наморщены, успела подумать: «Неужели она сейчас все еще будет попрекать меня звонками Темплерова? Неужели она все еще боится? Что за бред?»

— Я тебя расстраивать не хотела, — сердито продолжала Анастасия Савельевна. — Вы такие счастливые с Ольгой были в тот день. Я — думала: если я скажу, ты еще в Польшу из-за этого, чего гляди, не поедешь.

— Я не понимаю, ма, о чем ты?! — Елена уже злилась на материны дурацкие предисловия — непонятно к каким еще дурацким проблемам.

И когда Анастасия Савельевна вдруг с размаху вывалила на нее горе, слышавшееся какими-то дикими, неправдоподобными фрагментами: в ту самую ночь, когда они с Ольгой ездили на дачу купаться…

Тарзанка… темнота… Всё разом закружилось перед глазами.

Елена вдруг перестала слышать саму себя, и разобрала в воздухе только материн ужасный, испуганный шепот:

— Ну что ты так кричишь… Леночка… Ну держись… Вы с ним дружили, с этим Женей, да? Ну не кричи так…

— Как?! Я не кричу — я спрашиваю тебя: как конкретно это произошло?! — она по-прежнему себя не слышала, и доверяла слова только каким-то атавистическим навыкам дыхания.

— Разбился на мотоцикле. Врезался в стену на скорости. Так мне Темплеров сказал. Да, сказал: сразу, насмерть. Ну что ты орешь на меня. Я же не знаю же больше же никаких подробностей. В ту самую ночь, когда вы с Ольгой ко мне на дачу приехали, это случилось.

Самым, пожалуй, странным, было то, что из левого глаза слёзы не текли; а сплавлялись все только из правого — голова была наклонена чуть вправо к окну, и слёзы как будто переливались в сообщающихся сосудах.

Отвернувшись к окну, прижав лоб к стеклу, Елена почти бесчувственно, не фокусируясь, следила за тем, как рамка вагонного стекла и электрические столбы отсчитывают за окном кадры ослеплённого, засвеченного куска киноленты — за то, чтоб прокрутить назад которую она, как ей теперь казалось, полжизни была готова отдать.

Резко встав и не обращая больше внимания на материн лепет, она быстро вышла в тамбур — через весь радостный, праздничный, тут и там смеющийся вагон. В тамбуре, по счастью, никого не оказалось; и, все еще не вполне чувствуя себя собой, все еще как будто со стороны с ужасом наблюдая свое онемевшее, заледеневшее изнутри, ничего не ощущавшее, не свое тело — движущееся так странно-ловко, с такой нереально-точной координацией — вот двинулась правая нога, вот левая, вот подошла к дверям, вот приложила правую ладонь к стеклу, а потом заложила обе руки в карманы, глядя на свое бликовое отражение в мелькавших за экраном дверей крупнолистых ржавых липах — она краешком сознания понадеялась, что здесь-то и найдут высвобождение рыдания. Но мучительное чувство, что есть сейчас что-то поважнее слёз, что она должна что-то тотчас же вспомнить — как будто не давало ей выйти из анабиоза. Вдруг она поняла, что именно это было — и, с воем, прислонилась лицом к стеклу. Чеканя лбом отвратительную надпись «Не прислоняться», она долго вслух бормотала: и не почувствовала облегчения, и не расплакалась, наконец, пока не проговорила про себя, до последней буквы, всё, что слышала в ту ночь, качаясь на тарзанке. И когда на малой станции лоб съехал вместе с автоматической дверью, и она глотнула горклого, теплого, крапивного, мазутного воздуха, немедленно же, с той же противоестественной, саму ее удивлявшей целеустремленной быстротой, с какой несколько минут назад выходила в тамбур, она вытерла рукавом кошмарно корябавшей джинсовой куртки внезапно обретшее прежнюю чувствительность лицо и вернулась в вагон, в отделеньице, где сидела Анастасия Савельевна (раззябисто, из последних сил, в толпе придерживавшая ей «место» — поставив на скамью напротив себя сумку).

— У тебя есть ручка и кусок бумажки, мам? — ледяным, деловым, поразившим и испугавшим ее саму голосом, потребовала она.

И на последней странице книжечки расписания поездов, с идиотской надписью: «Особые заметки:…» (меньше всего подходившей для стихов), отвратительной, жирной, раздирающей страницу и марающей руки какими-то черно-фиолетовыми ошметками шариковой ручкой, записала наискось, неровным столбцом, единственное доказательство, которое, в случае необходимости, могла бы предъявить.

The e-mail has been sent

from lenaswann@hotmail.com to mobile.wisdom@outlook.com

at 00.18 on 19 thof April 2014

P. S.

Анюта, когда пробежишься по тексту, проверь, пожалуйста, в достаточной ли мере я изменила все имена, пароли и явки? А то тебе придется вместо предисловия писать уведомление, что «все события и имена героев являются вымышленными, включая имя автора».

The file was restored from Cloud

backup at 4:00 am on 19 thof April 2014:

Я живу в центре Лондона, в переулке, которого нет на карте. По дороге домой твой ревнивый зрачок, словно лунный кратер, или — как фонарь (с разбитым очком — или без — в зависимости от сезона) гоголь-моголь в тумане, клякса в Торе, следит за мной строго — как бы не приросла ненароком по́ля притяженья чужого. Возвращаясь домой, я проскакиваю подворотней — засранной — зажмурив ноздри. Каблуком пришпорив соседский мусор, распустив поводья. Ты доволен, что из этого затхлого половодья я скорей вылетаю на волю. Что там дальше? Возле подъезда? Дождь? Фонтан? Поражающего радиуса? Выпадает, как и бронхи, в осадок. Декорации дорисуешь сам, в соответствии с климатической зоной. Дальше — ключ — у парадного бьет фонтаном: из кармана, блин, ключ всегда выпадает тоже: этот — от почты, этот — от кладовки в подвале, этот — от гаража, от квартиры любовника, странно — а где ж от дома? Ты доволен тем, что все ключи так у меня друг на друга похожи: разобраться какой из них в который замок вставить — никогда терпения не хватает: Я вхожу, выбив дверь — потому что уже светает. А, нет, подожди — вот старый porter отпер парадное, лыс, пукающ и пархат — сдвинув сальную киппу на ухо отпускает (подозреваю, что в унисон с тобою) вслед удаляющейся вверх по шахте — а значит упущенной — мне тривиальнейшее: «о-май-хааат». Дальше — ванна. Ныряю вот прям в одежде — Ну, знаешь, пока там вся эта возня с раздельными кранами и трубами от Gabrielle: слева — до одури лед — справа — горячий с испариной на колене, вспенив вежды, прячусь от отраженья в хроме. Далее. Пена устало сползает как с агли́цкого гуся вода с моего половецкого стана (ты доволен — ибо ты знаешь, что вся эта здешняя слякоть меня уже поддостала.) Дальше — чай. (Черный. Без молока. Молоко было в ванне.) Волны которого, по здешним традициям, я использую, чтобы напиться, а не посмотреться — просто слизываю смуглые лица с блюдца. Но — ты доволен уже как минимум тем, что героине отраженья опять не спится. Я живу в том районе, квартале, месяце, городе, блюдце, ванне… Короче… Я живу в переулке, в квартале, в названье которого мне слышится имя женщины, которую мы преда́ли. Но даже если бы это имя сейчас заново зарисовать на карту го́рода, ве́ка, и времени года — всех их, до которых, даже если бы ты дотянул, наплевав, что история ревности, как и история карт, брезгует сослагательным «if», Я жила бы сейчас в переулке, в котором ты был бы всё столь же предметно ревнив, как когда ты здесь не был — и когда ты был жив.