Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Я говорю:

— В тексте Нового Завета во многих местах Иерусалимский храм в контексте упоминается как существующий — актуально существующий в момент написания. И храм, как мера духовных вещей, мера сравнения, много раз присутствует во фразах Самого Христа. А у Луки даже есть фраза: «и пребывали всегда в храме» — в самом конце Евангелия. Ни в одном Евангелии, ни даже в деяниях апостолов, нет ни намека на то, что разрушение храма уже произошло — и, наоборот, контекстно храм присутствует. Я не сомневаюсь, что все эти тексты, и даже письма апостола Павла, можно датировать только сроками до семидесятого года.

Говорю — и думаю: ну как я могла ввязаться в этот разговор?! У Шломы же ровно в одно ухо влетает — через другое вылетает. Испытываю, короче, обычное, при встречах со Шломой, состояние изумления себе же самой: как же Шломо опять умудрился меня раскрутить на эту никчемную болтовню на важнейшие темы?!

Сижу, еле удерживаюсь, чтобы не заснуть, смотрю через реку. Купол собора отсюда — цвета подпушка в голубиной подмышке.

Шломо затих на миг — к моему удивлению. И вдруг вскакивает, кричит:

— А! Вот они! Вот они идут! — и рванул к спуску с моста.

Я смотрю: а с моста спускаются две старушки-англичанки, к которым Шломо под портиком Сэйнт Пола со спорами приставал!

Я думаю: какое счастье! — и закрываю глаза. Рядом, прямо на дорожке усевшись, какой-то юноша играет на непонятном музыкальном инструменте — звучащем как электронные гусли. Я просыпаюсь — и первое, что вижу — гигантской высоты потолки в моем номере отеля! В вертикали комната гораздо больше, чем в горизонтали! Кровать страшно неудобная — панцирная, провисающая — хотя и широкая, с железными старинными ржавыми ножками. Но выспаться я, в небесной какой-то перине, успела так, как никогда в жизни не высыпалась — несмотря на то, что легла часов в пять утра, несмотря на то, что сквозь светлый сон, как сквозь пальцы, плыли все яркие звуки Иерусалимского утра: цоканье ослика с бричкой — здесь, внутри Старого города, у Яффских ворот; крики «Рэ́ га! Рэ́ га!» таксистов — входящим, вносящимся на бешеной скорости в ворота торговцам, с гигантскими, на голове несомыми, деревянными подносами вытянутых бубликов, с сезамом (сквозь сон был явственно виден каждый раз даже неповторимый рыночный жест: волосатая щепотка пальцев, цапля, заглядывающая сама же себе в рот и нетерпеливо качающая клювом); звон чего-то бьющегося в тарантайке на одном деревянном колесе; беготня в сандалях по неровным, мытым, уже горячим камням мостовой. Выходящую на крошечный балкон (прямо напротив Давидовой цитадели) дверь закрыть, заградиться от звуков, не было никакой возможности — жара! — и, вместо не имеющихся в номере занавесок дребезжали, снаружи, раскладушки ржавых железных персиан с жабрами, с частыми горизонтальными ребрами: закинуть ржавый замочек накрепко никак не удавалось — и персианы то и дело клацали, стукали — от малейшего жаркого дыхания ветра — впуская, вместе с жарким, рёберным лучом (завис в воздухе и на каменных подножных плитах), в мой и без того прозрачный, праздничный сон весь Иерусалим. Я, вероятно, могла бы проспать еще хоть неделю — после всех последних дней без сна — но удивительный, непонятный, в солнце растворяющийся музыкальный звук заставляет меня встать и, по ниточке звука, притянуться к балкону, быстро ступить ступней на горячие разбитые камни балкона и заглянуть вниз: никого не видно! Я влекусь в ванную комнату — к светлому, большому, чуть левее расположенному окну. Высовываюсь. Кто, на чем играет? Нет, ничего не видно! Царь Давид на гуслях — разве что! И нанизывается сразу на тонкую, жаркую, музыкальную эту ниточку, мигом, и чудо небывалой, самой счастливой в жизни ночи здесь, в сердце Старого города, в Храме, — и — уже под утро, здесь внизу, в кантине отеля, разговление греческими цуреккиями — неизмеримо вкусными громадными ватрушками, где вместо начинки, в центре каждой — ярко крашенное вареное яйцо. Яйца отжертвываемы похожему седой бородой на арабского деда мороза маленькому палестинскому священнику с широкими сизыми губами и симпатичной женой, и присмиревшему Радовану, и застенчивому юному худенькому Предрагу. А в моих, жутко быстро сжираемых, с голодухи, цуреккиях — вместо этого в середине — ярко красные, ярко изумрудные, ярко мажентовые вмятины. Нанизывается моментально, на нитку звука, и весь безумный отель — с неимоверно узкими, неимоверно крутыми и неимоверно высокими лестницами, с чудовищными кафтанами на стенах, с похожим на гигантскую игровую доску для игры в нарды высоченным, в человеческий рост, лакированным ярко инкрустированным деревянным изголовьем дивана в фойе на этаже, — безумное здание, возведенное в османские времена — и с тех же времен, верно, унаследовавшее экстравагантные традиции санитарии: с мизинцевым слоем пыли на всём — так что поначалу я даже боялась чихнуть — чтобы не погубить смерчем всех остальных обитателей. Брызгаясь спросони холодной водой в раковине, я мою золотую мушмулу — и, выдвинув на балкон углом стул, сажусь на солнце и рассматриваю сливающиеся с солнцем волнистые сверкающие филиграннейшие линии (как на морском нёбе от игры солнца с мелководными волнами) — инкрустацию на косточке с невероятной жадностью и скоростью сжираемой мушмулы. Без всяких fade out и fade in, с обиднейшей ясностью и громкостью, не успев насытиться мушмулой, слышу ор в ухо:

— На лавках спать запрещено!

Вытаращиваю глаза — и вижу довольнейшее наклонившееся ко мне лицо бомжа, кажется — cockney, с подбородком, грозящим лбу кулаками.

— Здесь нельзя спать! Вас заберут в полицию! — довольно острит бомж, улыбается — не оставляя никаких шансов избежать эстетического удовольствия созерцания беззубого его рта — и с достоинством уходит прочь по набережной, замотав на шее покрепче шарф: бежево-коричнево-палевый, в клеточку, куцый, кашемировый.

Царь Давид сидит здесь же, слева, почти у моих ног: светловолосый кудрявый голубоглазый щупленький пацан, вываривающий руками бесконтактную музыку в странном каком-то круглом жестяном электронном корыте. Чайки, морские чайки с чудовищным, полутораметровым размахом крыл, летают бешеными меховыми бумерангами от южного берега Темзы к северному и обратно. Я слышу где-то поодаль густой, низкий, откашливающийся голос Шломы:

— Да нет, вы меня неверно поняли… Я был бы счастлив! Но как же с ней об этом заговоришь?

Я, несколько встревоженная таким оборотом разговора его с англиканками — оборачиваюсь: Шломо, разворачивающимися все время на сто восемьдесят градусов, оглядывающимися, договаривающими, шагами, возвращается от моста.

— Старые суфражистки! — с умилением сообщает он мне, наконец, дойдя до лавочки и хватая на локоть пальто с деревянной спинки. — Вставай. А то мы опоздаем, — и тут же, сняв шляпу, и приглаживая черные вихры к затылку, застывает, разглядывая купол Сэйнт Пола: — Мне очень жаль тебе говорить, но, к сожалению, я боюсь, что Бог не существует. Я боюсь, что Бог — это просто прекрасная выдумка людей. Лучшая из выдумок — я согласен. Но все-таки — красивая фантазия, не больше.