Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

В один из субботних вечеров загуляли вниз по Брюсову — и со страстью первооткрывателей, натолкнувшихся на никому не известную до них древнюю цивилизацию, принялись исследовать запертый, обескресченный, костел. Зашли, не поленились, со стороны улицы Станкевича, чтобы рассмотреть все получше. Илья Влахернский грузно маханул через забор и полу-на ощупь, как слепой, пытался разобрать стертую мемориальную надпись на загадочном викторианском старом служебном домике при храме.

— Здесь какие-то цветочки, Татьяна Евгеньевна! — громко рапортовал он из-за забора. — Роза, листочек клевера, кажется — и что это еще? — репейник, что ли!

— Между прочим, друзья мои, говорят, что в момент решающих боев за центр Москвы, красные первым делом захватили этот англиканский храм, распотрошили, затащили пулемет на колокольню — и оттуда веерным огнем уничтожали в округе все, что движется. И когда бедный английский священник дней через десять страшного затворничества сумел выбрался из подвала, куда его запихнули — то увидел на улице вокруг своей церкви уже только лужи крови. Все было кончено. Юнкеров разбили. Ну, и скоро большевики его вытурили из страны. К его счастью, я считаю. Иначе бы просто убили. Как других верующих.

Как будто в ответ ей, из абсолютно темного храма раздалась вдруг бравурная музыка.

Ольга отшатнулась. Влахернский — еще быстрей, чем в том направлении — перемахнул через забор обратно — и в испуге жался к Татьяне с этой стороны изгороди, уже готовясь, кажется, бороться крестным знамением с вселившимися в разоренный храм бесами.

Татьяна посыпалась от смеха:

— Не бойтесь, здесь же студия грамзаписи, внутри закрытого храма… может быть, кто-то репетирует.

— Вот страх-то Божий! — суеверно прокомментировала Лаугард угрюмую неоготику, пугавшую как мерзостью запустения, так и этими корежащими мертвую тишину звуками. — Не наш, конечно, храм был, не православный, но все-таки…

Татьяна, вдруг посерьезнела:

— Послушайте, друзья мои, — сказала она, поправляя ремешок своей огромной сумки с вечными книжками и тетрадками, в фабричном развесе, на правом плече. — У меня к вам к каждому есть чрезвычайно важный вопрос. Я знаю прекрасно, что сейчас эта проблема от вас крайне далека. Но рано или поздно в жизни вам придется с ней столкнуться. Чтобы вы были к этому готовы. Это как инфекция, от которой надо с детства иметь прививку. Вы, может быть, пока не знаете, но есть некоторые православные священники, которые считают, что православие — это единственная истинная ветвь христианства, и отрицают вообще возможность спасения для других христиан. Точно так же, как на Западе некоторые католики, например, считают православие сектантством и отступничеством, и говорят, что у православных усеченный символ веры и языческие обряды. А протестанты некоторые, в свою очередь, обвиняют и православных, и католиков, что у них сплошное обрядоверие. Какими бы разными ни были взгляды на обряды — одно, главное, у нас у всех общее: мы исповедуем Христа. Вот я очень прошу вас, каждого, друзья мои, над этим уже сейчас очень серьезно задуматься, и выработать собственное к этому отношение. Я прошу вас прежде всего осознать одну очень простую вещь: любые гонения на католиков или вот на англикан, как здесь — это — четко и однозначно — гонения на христиан, на наших братьев — а следовательно, любые подобные гонения, от кого бы они ни исходили, и какой бы идеологией ни прикрывались — это акт дьявольский, направленный против христиан. Это крайне важно понять, потому что…

Елена взглянула на ее лучистые, часто во время их прогулок полуопущенные глаза — но сейчас — поднятые, и смотревшие ясно и смело, обводившие то Елену, то Ольгу, то Илью; и в тот же миг, во внутреннем пространстве (где, одновременно с видимым, внешним, ходульным миром, для Елены предельно, вернее, запредельно реально — гораздо более реально, чем вовне, — существовали, словно в параллельной, истинной, вселенной, все дорогие люди) вдруг горячо окружила Татьяну любимая Татьянина же святоотеческая клятва: имейте мир в себе — и тысячи вокруг вас спасутся.

— Татьяна Евгеньевна, я не очень понимаю, о чем вы вообще просите «подумать»? — перебила ее Елена. — Как можно вообще рассуждать о том, что какой-то католик «не спасется» потому что он — католик? Может быть, этот католик в тысячу раз менее грешен, чем я? Что за бред?

И был апрель. И в Стрешневском лесу Елена играла драгоценными бирюльками американских кленов — это в жерле города, для мещан с замыленным глазом, они выглядели сорняком, а здесь — роскошью. Их размахайки — полу-люстры — полу-серьги Елена прилаживала себе то за ухо, то в прическу, то на язык, не срывая их с ветки, и шалея от красоты, от невероятности этих крашенных румянами, простеньких пыльников, развешанных гирляндками, не понятно как держащихся на пучках нежнейших, пшеничных, нитей. И потом разглядывала под ними диво дивное — молодые их благоуханные побеги с корольковыми ирокезами верхних листочков, гладкие, оливково-зеленые, с сизым восковым налетом — и было так неловко, когда из пустого любопытства коснешься ствола, нежно проведешь пальцем — и сизый налет сотрешь: хотелось тотчас же склониться и надышать его опять.

— Фу. Осторожней ты тут ветками шеруди. У меня глаза уже чешутся от этой гадкой… пыльцы… Фу… Везде уже — смотри — и на рубашке… — неучтиво гундел Воздвиженский в лицо асеру негунду, как будто ревновал к ее вольностям с цветущим деревом.

— Вот уж на что у меня никогда аллергии не было и не будет — так это на пыльцу! На гундёж всякий — бывает аллергия, частенько. Но чтоб на пыльцу — нет, это уж дудки. Это — уж антинаучные измышления с твоей стороны, Сашенька.

И был май; и забывшие их весла — в затянутой в медленный водоворот зеленой плохо струганной дощатой лодке в Серебряном бору; и была медленная вода, включавшая в себя всё вокруг: и вращающиеся оранжевые сосны, и синие облака, и белое небо — и дряхлую ветлу, приникшую к водной глади одним коленом, а локтем с тревогой мерявшую для них температуру воды в озере; и изогнутый, дельфтский, блик в очках Воздвиженского — снимаемых им и откладываемых, не глядя, на ощупь, на оранжевый, рвано прокрашенный трос, спящий унылым удавом на корме лодки. И медленным миражом по хлыстам ветлы проплывали солнечные отражения всплеска волн.

И эти мучительные и для него, и для нее (по перпендикулярным, впрочем, причинам) прогулки, удобно подпадали под статью: «всякие там танцы, шманцы, обжиманцы», о наличии которых жеманно осведомлялся у нее на исповедях батюшка Антоний, после чего, с игровой строгостью, но глубоко, и от всего сердца — вздыхал; и прочувствованно (словно Лев Николаевич, вжившийся в образ Наташи Ростовой) произносил — манерно, чуть вздрагивая носом и встряхивая всей своей бородатой головой, и в тот же момент по-девичьи всплескивая руками, как бы от ее имени: «Ох, пра-а-асти, Господи!»