Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

И чудовищной, человечески не-выдерживаемой была мысль, клещами как будто сжимающая руки над локтями и выламывающая плечи — о посмертной судьбе вот этой вот мрази, этой антихристовой лысой головы — лежащей тут теперь на сохранении, как будто в сейфе — и остальных его подельничков: урлы, схоронившейся вот здесь вот, в кроваво красной стенке, как будто страшась ангельской расправы.

И как страшную тайну умалчивали, проходя мимо мавзолея, воскресшие демонстранты, посмертную судьбу архиубийцы, архиупыря, от которого в материальном мире (коий он провозглашал главенствующим) осталась теперь вот только эта ссохшаяся змеиная шкурка, выставленная на продажу, на позор, на посмешище, в витрине — да еще и личный могильный памятник ему: страна, превратившаяся на три четверти века в сплошную кровоточащую рану, в безнадежный, испепеленный безвременьем могильник — зону, существующую вне Бога.

Ни один из демонстрантов о тайне не обмолвился ни словом.

Им-то, жертвам, Господь с той стороны подставил ладони.

И тут же, перед самым окончанием школы, Елена слегла с тяжелейшим гриппом, как отравленная, и три недели висела где-то в небытии, с зашкаливающей температурой, как слишком хорошо темперированный клавир, сама уже будучи не уверена, что вернется. И то ей снилось, в тяжелом, лихорадочном сне, что к ней из какой-то темной комнаты сейчас должен выйти на интервью Достоевский, которому она, как арестанту, может задать только один-единственный вопрос, и когда он, наконец, вышел, спешно спросила его, имел ли он в виду последними, мерзкими, с антикатолическим подтекстом, репликами вскользь к судьбе Аглаи, что та, на его взгляд, «не спасется» — и изможденный Достоевский с сажевыми тенями на впалых щеках не дал ей договорить, и, по-арестантски сложив худым замком впереди руки, клялся ей, что кается в этом круглые сутки — и тут же был задвигаем, как арестант, обратно в темноту. И ей даже не хотелось дать ему покушать. То — уже совсем в бреду видела Женю Крутакова, и рядом — каких-то серых людей в неприятной серой пыльной комнате, в которую не надо, ну не надо, не надо ему было заходить без мокрой тряпки — и которые, главное, убеждают его, жалкие подонки, в полной ерунде: пытаются внушить ему, что он не только раним, но и смертен. И она пытается ему что-то кричать из-за их спин, чтобы развеять это недоразумение, но эта мерзкая крупозная пыль кругом заглушает всё, не дает голосу прорезаться, и самому Крутакову не позволяет ее услышать, и залепляет ей нос, рот, бронхи, процарапывает борозды в легких, засевает ей бронхи и легкие сорняками пыли — и надо эту пыль срочно из себя выблевать. Антибиотики, которыми мать по совету врача пыталась сбить ей запредельную уже температуру, вызвали астматический бунт — и невозможно было больше дышать.

И на излете кризиса, страшного, впервые в жизни до жути реально уносившего из жизни (так что самым пугающим, снаружи, для Анастасии Савельевны, было то, что Елена уже совсем этому не сопротивлялась, а даже наоборот как-то облегченно радовалась, и брела, брела, брела, забредала все дальше и дальше, не проявляя ни малейшей воли оборачиваться и цепляться вот за этот вот страшный мир — и отказывалась уже даже и есть и пить: зачем, собственно?) — ночью, в каком-то темно-фиолетовом саду, пририсованном пастелью прямо к ее раскаленному лбу, с пристроенной — откуда-то из-за уха — муаровой аркой, оплетенной шершавым хмелем и анонимными карминными цветами, она вдруг чудовищно, в первый раз в жизни начала ссориться с Богом, предъявляя Ему претензии и истошно спрашивая, почему же есть люди, которых спасти нельзя? Почему же, Господи, Ты не спасаешь людей насильно? Всё ведь в Твоей власти, Господи! Почему же Ты, Господи, не изменяешь людей насильно — ведь это было бы для них благо — измениться именно так, как Ты хочешь! Господи, ну почему же Ты не переделываешь вурдалаков? Ведь это было бы благо, если бы Ты, Господи, изменил вурдалаков — пусть даже и насильно! Правда ведь, Господи?!

И следующим утром выплыла из океана жара на тихий солнечный здешний берег со странным ответом внутри: что спасение — это не то (или, точнее, не только то), куда можно «попасть» когда-то, потом. Вечность — уже здесь и сейчас. И если ты с Богом всей душой — здесь и сейчас — каждую минуту — то это уже спасение. А если ты здесь и сейчас без Бога — то ты уже в аду — как ходячий гроб. И именно это — свободный выбор. Свободный, ежесекундный выбор. В актуальном времени. А заставлять себя любить Бог просто не желает.

Выздоровление проходило под знаком старых побуревших гранат, и прошлогоднего же сотового меда, и развесного, домашнего, трепещущего в вощеной бумажке тончайшего мягкого свежего спрессованного сыра — волшебной снеди, которую Анастасия Савельевна, промотав, кажется, всю зарплату, самоотверженно накупила для нее на базаре, наивно считая, что ей нужны витамины, чтобы выкарабкаться из болезни. И еще слабо реагируя на что-либо вообще снаружи, до сих пор как-то вчуже, присутственно, не вполне принимая внешние события и картинки, не соотнося их с собой, отказываясь применять их к себе, — подбив под себя стоймя подушки, и раскрывая на тарелке перед собой гранат, и радуясь, как в детстве, что бордовых горниц там — без счета — вот, кажется, уже все гранатовые драгоценности увидела — ан нет — за мягкой стенкой раскрывается следующий слой — и там еще, и еще — полно, битком набито! — и еще так много необжитых небесных обителей в запасе, что можно не волноваться — и потом пила крепкий чай, который Анастасия Савельевна заваривала почти так же вкусно, как Крутаков; и крушила стенки сот чайной ложкой; и вдруг обнаружила, что в логическом ряду «Гранат — Сотовый Мед» — не хватает только Кукурузы, — и, еще, пожалуй, Детского Зуба — и, проследив мысленным взглядом эту излюбленную форму Супердизайнера, по которой отливались и лепились и зерна, и зуб, и соты, впервые после болезни улыбнулась и почувствовала, как сладко, до звона в ушах, какой-то горний солнечный ветер наполняет и очищает ее легкие. «Интересно — что сделали сначала? — рассуждала она, так и не поднеся гранат к губам, в восторге всё трогая круглый за́мок гранатовых горниц на блюдце подушечками пальцев. — Скорее всего, все-таки сперва изобрели зуб — и уже потом, по имеющейся модели — отлили воском форму сот, туда залили органику и опробовали объемную литографию на воскового цвета кукурузе — эдакий тройной пинг-понг — и, уже затем, как вершину творения — как излишнюю, нефункциональную, откровенно не обязательную надбавку — изобрели съедобные ювелирные камни, разборную съедобную игрушку — гранат!»

Воздвиженский, которого Анастасия Савельевна не пускала к ней навещать, боясь, что он заразится гриппом, прислал ей — по почте в смешном правильном конвертике с аккуратно вырисованным по пунктирным лекалам индексом, — письмо. И, когда Анастасия Савельевна, донельзя растроганная таким архаичным способом общения, притащила ей с утра поскорее почту в постель, Елена, распечатала конверт, и, начав читать, разумеется, сразу с конца, рассмеялась: в честь ее давно минувшей, детской, битломании, Воздвиженский поставил в финале остроумный постскриптум, в кавычках: «P. S. I love you.»