Александр Кудрявцев - Я в Лиссабоне. Не одна[сборник]

А потом нам принесли завтрак: это означало, что вечер кончился.

Я принял душ: как будто много маленьких горячих иголок впивается в тело. Оделся. Костя ушел еще раньше.

Я медленно шел в отель. Тяжесть земного притяжения, легкая одеревенелость после бессонной ночи, ощущения тела… Я шел медленно, солнце слепило глаза, дул теплый ветер.

В голове пусто. Мне очень хорошо, я ничего не чувствую, я совершенно пуст, я глупо улыбаюсь… Через пару часов сна в отеле, или когда мы будем тихоокеанским экспрессом возвращаться домой, — тело вернет себе способность чувствовать. Но сейчас это такой тонкий намек, такое тонкое обещание… замри — и услышишь.

Я смотрю в зеркальное отражение витрины. Ветер задувает под пальто и холодит спину. Я вижу Джеймса Дина, вижу, как он сидит на кровати, курит. Я стою рядом, ремень расстегнут — секунда — тусклый свет, ребристая тень жалюзи.

— Не найдется ли у вас огня, дабы потешить мою пагубную привычку к табаку?

Я всмотрелась в силуэт, остановившийся рядом. Внимать столь церемонным речам в нашем захолустье мне не приходилось с тех времен, когда я перечитывала «Войну и мир».

Он изрядно покачивается, в бликах фонаря — тонкое лицо с большими глазами. Мальчишка, лет семнадцать.

Я чиркаю зажигалкой, он смешно вытягивается к огню.

— Какой у вас нос, молодой человек! — не выдерживаю я.

Даже в электрическом полумраке я вижу, как он покраснел.

— Пардон, не понял…

— Не нос, а произведение искусства! — Я тоже закуриваю, усиленно зеркаля его жесты. — Такие когда-то носили герои Древней Греции.

Польщенно сопит. Обожаю этот возраст — его счастливые обладатели искрят от любого прикосновения, как блуждающие провода.

— Вы историк? — глупо спрашивает он, явно пытаясь поддержать разговор.

Сегодня я выгляжу неплохо: на лице боевая штукатурка, вполне еще стройные ноги принесены в жертву каблукам, а грудь на крепкую четверку декольтирована до пределов неприличного.

— Нет, — улыбаюсь я, стараясь скрыть отсутствие зуба-«пятерки», — я учительница. Работаю в мясном.

Сначала кажется, что в мясной лавке жарко от парных внутренностей.

От запаха сырого мяса мутит, но вскоре приходит медицинское равнодушие, с которым ты учишься точить широкие ножи и чекрыжить плоть на развес.

Мясник Виталий однажды хохмы ради показал, как разделывают туши.

«Все дело в заточке ножа».

Он зажал меня в раздевалке через неделю, перегнул через левую руку, нажав правой сзади на шею, а потом одним рывком стянул юбку с бельем.

Дав первый залп, оттащил на старый диван в бытовке и торопливо разделся. Где-то читала, что тело освежеванного медведя почти человеческое: кубики пресса, развитые плечи и кирпичи-бицепсы атлета. Голый Виталий похож на медведя без шкуры.

Сначала на спине. Потом на коленях. Сверху. Сбоку. Повторить.

Виталий рычит.

— Звезды пахнут летом! — Юноша задирает голову в космос над крышами, жадно тянет носом.

Мы сидим рядом в обнимку и немного целуемся.

— Какая ночь! Я чуть не плачу! Луна чертовски хороша! Весь мир прекрасен! И не может быть иначе! И ты — как эта ночь! Прекрасна! И ночна!

— Замечательно! — вру я. — Твои стихи?

Гордо кивает.

— Знаешь, в этой дыре нечасто встретишь поэта. Почитай мне еще из своего. Пожалуйста!

Он храбро декламирует Гумилева и Ахматову.

— Очень хорошо!

Его длинные пальцы робко и неумело гладят мою грудь.

— Пойдем ко мне? — говорю я.

Он замирает и зачем-то смущенно оглядывается по сторонам.

— Понимаешь… — долго молчит, пытаясь подобрать слова, которые мне известны заранее, — просто я еще никогда… ну…

— Это поправимо, — отвернувшись от него, я улыбаюсь в свежее ночное небо.

«Народы, моря и горы живут волнами», — вспоминаю чью-то строчку, вздрагивая от его мягких, еще несмелых движений. Путешествую пальцами по маршрутам родинок на гладкой груди, смотрю в огромные от восторга глаза.

Если бы я снимала домашнее порно, то брала бы в кадр только лица.

В зеркале напротив пышная женщина осторожно усаживается на юноше и, покачивая тяжелой грудью, двигается в такт его громкому дыханию и тихому скрипу пружин. К городу за окном приближается проходящая электричка, запуская из-под дуг бенгальские огни. Гул нарастает, пульсирует в ушах, оконные стекла звенят все громче, громче, сильнее — СИЛЬНЕЕ! ДА! ТАК! — гроздья искр взрываются на весь мир, а потом тишина и темнота, в которой вспыхивает «чирк» зажигалки и вырастают два багровых кончика сигарет.

— Как это, в первый раз? — Я выпускаю дым к потолку.

— Странно. Все плывет. Сердце из ребер выламывается… И жутковато — вдруг что не так… Твоя рука берет, направляет, внизу сначала горячо. Потом влажно. Потом сладко. И бешено. И твое тело… Как горячий снег.

Он перевел дух и приподнялся на локте:

— Ну, как я?

— Великолепен! — Я гладила его мягкие волосы, целовала тонкие руки.

Не выдержав, закричал:

— Теперь я самый мужчинский мужчина на свете!

— Милый мой Том Сойер, солнечная тайна, — сказала я, — магия тропинок и закатов чайных.

— Тоже пишешь? — В его голосе снисходительность.

— Да, — сказала я и дочитала ему стихи Насти Полевой до конца. Он притих, а потом обнял меня, и в его движении было уже новое, властное, мужское. Я вздрогнула, подумав, что только что он стал намного старше, — человек растет рывками, двигаясь по своему циферблату, как дерганая минутная стрелка вокзальных часов.

Я включила «Пикник», свою любимую «Будь навсегда».

Его губы пахли парным молоком, как у теленка. Я сказала об этом, и мальчик тут же обиделся.

— Вообще-то я сегодня пил, — солидно сказал он. — Был один повод…

Я сделала серьезное лицо и поцокала языком:

— Что-то случилось?

— Завтра в военкомат. В универ не поступил, так что все. В армию.

— О, господи, — сказала я.

Он улыбнулся и снова ткнулся мягкими губами в мою грудь.

Ты скоро уйдешь в мир взрослых, Том Сойер.

Они ничего не оставят от тебя и выпьют небо из твоих глаз.

Они ожесточат твои руки и натянут на запястьях толстые жилы.

Ты загрубеешь, научишься скалиться и огрызаться, иметь женщин и ломать мужчин.

Ты быстро поймешь, что жизнь — это уроки жестокости, а твой ум позволит тебе стать хорошим учеником.

Но пока ты есть, милый мальчик, будь со мной, пока ты весел и твоя улыбка светла — будь со мной, хотя бы до этого проклятого, ненавистного, страшного рассвета.

— Я люблю тебя! — смотрит он огромными глазами. — А ты меня?