Кнут Фалдбаккен - E-18. Летние каникулы

Сгорая от стыда, я попросил у дяди Кристена бритву; пора, пора пришла бриться, ведь шестнадцать лет сегодня исполняется. К тому же, светлый пушок на подбородке нисколько не красил меня, а скорее, наоборот, уродовал. Я с большой предосторожностью водил лезвием, старательно обходя неровности, бугорки на лице и противные прыщи, напоминавшие о периоде полового созревания.

Праздничный стол накрыли в гостиной. На кухне, на печи, стояла кастрюля с сосисками и чугунок с бульоном и фрикадельками. Торт давно уже занял свое место в холодильнике. Тетя Линна приготовила все к торжеству, красиво прибрала; теперь только ходила по дому и проверяла… раскрасневшаяся, празднично одетая, вот только часто проводила рукой по волосам и платью… Нервничала? Я тоже нервничал, в нетерпении посматривал на часы, которые, казалось, остановились, и стрелки не двигались. Оставалось пятнадцать минут. Дядя Кристен поднялся наверх, чтобы тоже облачиться в «праздничный наряд», как он иронически выразился. Мой свежевыбритый подбородок жег и пламенел, я не был уверен, кого я больше всего ждал — гостей или почтальона. Тот должен быть вот-вот прибыть с известием. Для нее и для них обоих. Мой подарок им на мой день рождения. Они же подарили мне компас, торжественно вручили за завтраком; теперь он лежал возле моего прибора на праздничном столе.

Но где же Катрине и где другие? И где почтальон?

Выглянул в окно и увидел голову Йо. Наконец-то, гости собираются! Я выскочил, чтобы встретить их. Это были Герда и Йо, не Катрине. Вероятно, опоздает. Малышка, вероятно, задерживает. Герда и Йо поздоровались за руку с дядей Кристеном и с тетей Линной, поздравили меня с днем рождения и вручили пакет, по очертаниям завернутого в бумагу предмета я догадался, что это был фонарик. Когда мы стояли на кухне и разговаривали, постучали в дверь. Я непроизвольно покраснел, взрослые обменялись взглядами; я хотел бы спрятаться в этот миг, а не идти и открывать дверь, так как непреодолимое смущение смешалось с приподнятым настроением, в котором я находился с самого раннего утра. Она! Теплая, солнечная, разомлевшая от полуденной жары, в платьице из легкого светлого материала, которое прикрывало летним облачком ее тело, на ногах сандалии; откровение моих нескромных фантазий… никому, никому ее не отдам, буду хранить и держать только для себя, только при себе.

— Хей, Петер, — сказала она. — Извини, что опоздала. Не просто идти с нею…

Корзина с ребенком стояла на крылечке и разделяла нас. Под одеялом я рассмотрел маленькую головку с черными волосами. Она, конечно, спала. Ханну я видел впервые. Я умилился, растрогался до бесконечности, но одновременно почувствовал уколы ревности и собственное несовершенство: многое, многое еще оставалось для меня недоступным, пребывало в мечтах… познав вкус «действительной жизни» я торопился, проявлял нетерпение, хотел получить все, сразу, в миг.

— Поздравляю, Петер. Пожалуйста.

Она протянула мне пакет. Я взял его и на ощупь определил, что это была книга.

— Открой упаковку! — попросила она.

И я с благоговением развязал красную ленту, развернул бумагу и на обложке книги увидел картинку с бабочками. Название: «Сто лучших стихотворений о любви». Нужно сказать откровенно, что особого пристрастия к поэзии я не испытывал, редко прочитывал стихотворения до конца, но этот подарок неожиданно произвел на меня неизгладимое впечатление: стихотворения о любви, так красиво, так задушевно; мой голос вознесся в высь и пал на октаву ниже, когда я прошептал «спасибо».

Кто-то сказал позади меня:

— Пригласи Катрине войти, Петер!

Это была тетя Линна. Она стояла в коридоре, раскрасневшаяся и, как и я, торжественная.

На буфете стоял поднос с бокалами для вина на высоких ножках. Дядя Кристен разливал вино из бутылки, которую он принес из подвала. Вино из красной смородины четырехлетней давности. Я припомнил, что он рассказывал о нем отцу, хвастался. Теперь был повод попробовать его всем вместе.

— За твое здоровье, Петер, поздравляем!

Дядю Кристена было не узнать: галстук, жилет, волосы зачесаны. Только рука, в которой он держал бокал с вином, была та же самая: широкая и грубая, разоблачавшая навозного жука, скрытого под костюмом. Скоро появится почтальон.

— На здоровье, Петер!

— Поздравляем!

Выпили. Домашнее вино имело сладковатый привкус и внушало доверие. Герда не спускала с меня своих больших глаз. Мы не виделись с ней после праздника. Но она ничего не забыла, по ней было видно. Не забыла, как мы танцевали, словно настоящие влюбленные. Она моя — стоит руку протянуть. Но что Герда для меня сегодня? Сегодня мне шестнадцать и хочется всерьез испытать себя и свои возможности. Сегодня главное — светловолосая загорелая Катрине… вот она стоит от меня всего в двух шагах с бокалом вина, сияющая улыбка (я украдкой смотрел в ее сторону), говорящая, что она моя и только моя?

— За здоровье всех присутствующих! И добро пожаловать!

Дядя Кристен наполнил еще раз бокалы. Йо посмотрел на меня и дал знать, что «все в порядке». Он выглядел чрезвычайно довольным; довольным, что находился в настоящем обществе, а не в малышовом, когда подавали лимонад. Полуденное солнце проникало в окошко и сильно пекло. Тетя Линна стояла с бокалом в руке, по-прежнему раскрасневшаяся и очень смущенная.

— Да, подумать только, тебе исполнилось сегодня шестнадцать, — улыбнулся дядя Кристен. Он был в хорошем настроении. Он был более чем в хорошем настроении. Но его элегантность, вежливость при подаче вина и торжественное провозглашение тостов внушали почему-то тревогу.

— Мне кажется, что еще совсем недавно ты бегал здесь в коротких штанишках и играл в полицейского и разбойников с ним, с Йо…

Мы засмеялись, особенно девушки.

— Да, шестнадцать лет, опасный возраст. Когда мне было шестнадцать, я хотел во чтобы то ни стало стать моряком и плавать…

— Правда?

— Плавать?

Рука его слегка дрожала. Он поймал взгляд Катрине, не отпускал его, пользовался своим преимуществом хозяина дома; мне стало жарко, впервые я видел их вместе, и теперь их незаконная связь показалась мне еще более недопустимой; ведь невыносимо представить, что его грубая крестьянская рука лежит на ней, золотистой, худенькой, его губы… Но самое немыслимое из всего: его обнаженное мужское тело с загорелым затылком и загорелыми руками, (рукава рубашки были сейчас подвернуты), и член его… сильный, тяжелый, как переспелая виноградная гроздь, опасный, возможно даже чересчур большой и пребывающий в вечном возбуждении. Бог знает, как это выглядит в действии! Близость с мужчиной в возрасте не может ведь быть приятной, он и ее нежное тело… ух, как отвратительно… ее грудь, белая и беззащитная, которую я увидел тогда, когда она лежала на берегу речки и загорала, и которую я видел постоянно, стоило лишь закрыть глаза… Но теперь между ними все кончено, хотя он еще не знал этого. Я слышал, но как бы в отдалении, что он продолжал рассказывать о том времени, когда ему было шестнадцать, обращаясь главным образом к Герде и Катрине. Йо сделал мне знак, что я должен подойти к нему, но мне как-то не удавалось. Тетя Линна вдруг громко произнесла: