Владимир Порудоминский - Частные уроки. Любвеобильный роман

«Вы бы, Жанночка, обратили внимание на Сережу Соболева: он просто сохнет по вас», — сказала как-то Наталья Львовна.

Румяные щеки Жанны вспыхнули еще ярче.

«Ну, что вы, Наталья Львовна! Он же совсем мальчик!..»

«Он не просто мальчик. Он — перспективный мальчик, — сказала Наталья Львовна. И повторила со значением: — Очень перспективный мальчик».

«Он у нас гений, ему со мной и говорить не о чем», — сопротивлялась Жанна.

«Ах, Жанночка, назовите мне хоть одного гения, у которого была гениальная жена. Между тем говорили же они о чем-то, гении, со своими женами».

Когда кто-то однажды сказал при Холодковском, что Сережа Соболев — лучший наш студент, тот возразил: «Лучшим среди нас немудрено стать. Сережка не лучший. Он — единственный».

Еще на первом курсе его доклад по древнерусской литературе профессор К. опубликовала в каком-то научном сборнике. На экзаменах преподаватели ждали от него не ответа на вопрос: они с интересом слушали его суждения. Даже профессор Д., сменявший во время экзаменов свою ковровую тюбетейку на черную академическую ермолку, жестом остановил Сережу, когда тот протянул руку взять билет, и сморщил свое маленькое лицо в улыбке: «О чем бы вы хотели поведать нам сегодня?..»

Однажды я оказался с ним за одним столом в публичной библиотеке и поразился количеству книг, окружавших его, многие из которых, как мне показалось, не были связаны с темами наших занятий. «Короля делает окружение, — улыбнулся Сережа на выказанное мной недоумение. — Когда заинтересуешься чем-нибудь, многое, на первый взгляд, самое неожиданное, вдруг идет в дело, открывает что-то, придает цвет, как камешек в мозаике. Помнишь: сопряжение далековатых понятий?» — снова процитировал он что-то знакомое, но я не помнил, откуда и постеснялся спросить.

На столе я заметил между прочим учебник испанского языка и толстый испано-русский словарь. Я знал, что Сережа самостоятельно учит французский («Не говоря уже о французских авторах, что же, и письма Пушкина в переводах читать?» — удивлялся он), но вот, оказывается, еще и испанский.

Большинство из нас (не вина — беда нашего поколения) относилось к изучению иностранных языков без должного старания. Немногие надеялись, что когда-нибудь выберутся за пределы отечества, и, пожалуй, еще меньшее число предполагало вести беседы с нечастыми тогда зарубежными гостями на отечественной территории. Как раз в эту пору появился указ, запрещавший браки советских граждан с иностранцами. Женщин, неосторожно вышедших замуж за британских и американских офицеров, вчерашних союзников, не выпускали из страны, заставляли подписывать публичные покаяния, сознаваться, что заграничные муженьки, взамен ожидаемого благополучия, наградили их сифилисом. Одна наша студентка с выпускного курса тоже нашла мужа из какого-то дальнего зарубежья, ее исключили из комсомола и из института, в многотиражке появился хлесткий фельетон под названием «Лайковые перчатки и духовное убожество» (лайковые перчатки подарил студентке ее суженый, а духовным убожеством оказалась сама студентка, не разглядевшая классового врага и предавшая родину).

«Ты что, и за испанский взялся?» — спросил я Сережу.

«Да как же не взяться? Посмотри на карту: сколько народу на планете говорит по-испански. Одна Южная Америка чего стоит. А литература! История, искусство... Без испанского пропадешь. Надо бы еще и португальский захватить. Чтобы не повторить ошибку Паганеля».

Я кивнул, хотя при имени Паганель в моей памяти возник лишь привлекательный чудак в исполнении народного артиста Черкасова из кинофильма Дети капитана Гранта и симпатичная навязчивая песенка Капитан, капитан, улыбнитесь ...

«Это, Жанночка, только говорится, что мужчину привлекает в женщине красота, а женщину в мужчине — ум, — откровенничала Наталья Львовна. — Женщину привлекает в мужчине надежность, перспективность».

«А мужчину в женщине?»

«Вовсе не красота. Мужчину привлекает в женщине, — Наталья Львовна игриво прищурилась, — „ поди сюда !“» (Седые волосы, яркие темные глаза, родинка на щеке, кажется, подкрашенная, как и тонкие брови, — она и в самом деле походила на маркизу.)

Сережу Соболева избрали председателем научного студенческого общества. Жанна вдруг тоже вступила в общество, выступать с докладами, несмотря на уговоры Сережи и обещанную им помощь, стеснялась («Вы все тут такие умные!»), зато сразу стала секретарем: сидя за столом рядом с Сережей, неутомимо и аккуратно писала протоколы заседаний. Склонившись над бумагами — вся усердие! — она с непостижимой быстротой, буква за буквой, набирала слова и строки, но время от времени колено ее обнаруживало под столом Сережино колено и прижималось к нему; Жанна чувствовала, как на мгновение у него замирает сердце, начинает дрожать рука, схватывала краем глаза, как лицо его заливается краской. «Какой милый! Только маленький совсем!» — думала она.

Вечером, после заседаний Сережа провожал Жанну до общежития. Он был разгорячен тем, что только что узнал, делился мыслями с Жанной, она слушала его и не слушала, ей приятно было идти рядом с этим влюбленным мальчиком, который стеснялся взять ее под руку, прижать, сказать смелое слово. Когда на пути посреди заснеженного тротуара попадалась темная скользинка, Жанна, разбегаясь, чтобы прокатиться, протягивала ему руку, он бежал с ней рядом, но, как только скользинка обрывалась, тотчас отпускал ее руку, — и это почему-то тоже ей нравилось. Однажды, когда они подходили к общежитию, Жанна вдруг остановилась: «Поцелуй меня». Сережа задохнулся, не договорив что-то свое, потянулся к ней и быстро клюнул ее в горячую, мокрую от снега щеку. «А теперь я». Жанна крепко обняла его одной рукой за шею (в другой был портфель с протоколами) и прижалась губами к его губам.

Отец Жанны погиб под Москвой осенью 1941 года. Мать служила бухгалтером в Доме культуры швейной фабрики, зарплата никакая, продуктовые карточки самой низкой категории, для служащих и иждивенцев, — жилось трудно. Потом немного полегчало. Война по-своему докатилась до далекого сибирского городка: в помещении Дома культуры был развернут госпиталь, мать взяли туда сотрудницей хозчасти. Работы невпроворот, и день и ночь, зато всегда можно было подкормиться при госпитальной кухне; на второй год войны штатским сотрудникам к зиме выдали по ордерам полученные в качестве помощи от союзников шинели.

Каждый день после школы Жанна приходила в госпиталь. Училась она хорошо; даже по математике, которую она не любила, у нее были приличные оценки: выручали старательность и отличная память. К тому же преподаватели любили Жанну за легкий, уживчивый характер. В госпитале Жанна пособляла матери в письменной работе: заполняла под ее диктовку конторские книги — приход, расход, выдача, прием, составляла счета, разнарядки, списки; главный врач госпиталя Аркадий Абрамович, подполковник медицинской службы, подписывая бумаги, прицеплял на толстый нос пенсне и всякий раз не мог удержаться от восхищения: «Это надо уметь, чтобы у ребенка был такой образцовый писарский почерк!» (у самого Аркадия Абрамовича почерк был, как он говорил, врачебный и подпись закорючкой, ни на какую букву непохожей). Мать объясняла, что Жанна пошла в отца, который до войны работал чертежником в железнодорожных мастерских. Скоро Жанна перезнакомилась со всеми сестрами и санитарками и охотно помогала им, когда они обращались к ней: дела в госпитале было много, и ее руки никогда не оказывались лишними. Аркадий Абрамович, мало того, что разрешил питаться при кухне, выписывал ей, когда представлялась возможность, отдельный продуктовый паек.