Владимир Порудоминский - Короткая остановка на пути в Париж

С трудом переступая потертыми в кровь, дрожащими ногами, он шел за женщиной узким проулком, и от всего мира вокруг в эти бесконечно долгие минуты остались лишь широкие бедра женщины, обтянутые тесной суконной юбкой, и мелькавшая по обе стороны пути полоса штакетника. Потом, разомлев от еды, он дремал в углу небольшой комнаты, кажется, единственной в доме. Воздух за окном, затянутым полотняной занавеской быстро меркнул. Женщина вышла поразведать, что творится на божьем свете, и велела ждать. Он ждал, и даже возникшее опасение, что вместе с женщиной явится немецкий патруль, не в силах было растолкать его густую сладкую дрему.

Женщина скоро вернулась. «Поди, пойми. Ни тех, ни этих. Заварили кашу, а герои, вроде тебя, разгребай. Ну, да ладно. Солнышко взойдет — развиднеется. Новый день, и жизнь заново. Давай-ка я твое белье постираю. Печь протоплена, до утра высохнет. Да и самого помыть не грех: в бане, как война началась, наверно, ни разу и не был...»

Впервые предъявляя свою наготу женщине, он сидел, согнув острым углом ноги, в тесном цинковом корыте, а она, стоя над ним, плескала на него теплую воду из ковша, ласково терла его мочалкой, намыленной серым обмылком. Чтобы не намокнуть, она сняла кофту и юбку и осталась в голубых трикотажных рейтузах и белом сатиновом лифчике, с трудом удерживавшем ее тяжелые груди. Прядь темных с сединой волос, выбившаяся из-под косынки, свисала ей на лицо.

«Ну, совсем маленький, просто мальчик совсем, — приговаривала она и тут и там водила мочалкой по его усталому, побитому телу, без смущения касаясь мест, которых он и сам обычно касался со смущением. — Ну, куда таким детям воевать?»

Когда она низко склонялась над ним, он чувствовал, как ее груди ложатся ему на плечи.

«И на еврея похож, — тихо смеялась она. — Волосы светлые и глаза, а похож. У меня перед самой войной еврей был. Командир. Тоже беленький. Убили, наверно».

Она порылась в шифоньере, достала свою полотняную рубаху. «Мужского нет ничего, надень эту, пока твое сохнет». Рубаха была ему велика, женщина, смеясь, обдернула ее на нем: «Видали, Георгий-победоносец!.. Ну, ложись скорее. Я сейчас». Он лег на большую скрипучую кровать и, слегка прикрыв глаза, следил потихоньку, как женщина быстро постирала белье, потом сама помылась и, обнаженная, приблизилась к нему: «Ты уж пусти меня, пожалуйста. Другой кровати у меня нету». У него перехватило дыхание. «Кто вы?» — спросил он. «Как кто? Баба Яга! Накормила, напоила, в баньке помыла и спать уложила». Кровать заскрипела, и он почувствовал, как его со всех сторон обняло, вобрало в себя большое, горячее женское тело.

Уже светало, он забылся сном, и ему (так потом казалось) тотчас приснилась гроза: молния сверкала, и гром грохотал прямо над головой. Еще не проснувшись вполне, он привычным уже слухом тотчас различил голос артиллерийских орудий, будто по команде тревоги резко вскочил на ноги и, отдавая должное выучке, в момент натянул на себя еще не просохшее, пахнувшее простым мылом белье и заскорузлое обмундирование. Стрельба между тем закончилась так же неожиданно, как началась, в наступившей тишине слышно было, как где-то перекликаются люди и совсем по соседству раз за разом, не переставая, кукарекает перепугавшийся петух.

«Ты куда собрался? Еще успеешь из огня да в полымя. Пропадешь, я плакать буду. — Женщина босиком подошла к окну, откинула край занавески. — Вроде тихо. Да сиди, говорю. Сперва сама узнаю». Она не спеша натянула юбку, повязала косынкой голову.

«В городе-то опять ваши, — доложила она, вернувшись. — Ты беги к своим, пока ихние не пожаловали. Сила у них, — не оглянешься, назад будут. Только ты вашим про себя не рассказывай. Знал, да забыл: контузия. Вон синячище какой! Да подожди, обниму!..»

Он пробежал между рядами штакетника. На площади лежали вниз лицом два убитых немца. Они лежали голова к голове, руки их были раскинуты, точно они перед смертью потянулись обнять друг друга. Окна кирпичного исполкомовского здания глядели на восток; темные стекла жарко пылали в лучах восходившего солнца. Над входом плескался под утренним ветерком прежний повытцветший красный флаг, без свастики. У крыльца прохаживался с винтовкой знакомый, из его взвода, красноармеец Билялетдинов: значит, это их полк опять овладел населенным пунктом.

«Ух ты, живой! — приветствовал его Билялетдинов. — А мы уже похоронили тебя. Ты где пропадал?»

Он чувствовал кожей влажное, постиранное белье, и ему было стыдно перед Билялетдиновым.

«А Карасева, дружка твоего, убили, — сказал Билялетдинов, когда он уже шагнул на ступеньки крыльца. — Так голову и снесло снарядом. Совсем без головы лежал».

С Юрой Карасевым они учились в университете, вместе пошли в ополчение, потом добровольно в армию.

Комбат, старший лейтенант Маслов хмуро пометил что-то в измызганной записной книжке. Он рассказал комбату всё без утайки, только женщину, его спасшую, именовал старушкой. «Потом разберемся, — сказал старший лейтенант Маслов. — Получайте у старшины Авдеева винтовку — и в строй».

В середине дня противник начал наступление и выбил их из населенного пункта. И они снова бежали по той же пыльной проселочной дороге, и уже почти догнали уходившие на восток основные силы, как налетела немецкая авиация и начала нещадно бомбить отступающие части, и белокурый солдатик, которого десятилетия спустя соседи по немецкой богадельне будут именовать Ребе , снова оказался повержен на землю, потому что его тело пробил горячий зазубренный кусочек металла. Он очнулся в тряском кузове заполненного ранеными грузовика; рядом, повернув к нему лицо, лежал до подбородка укрытый шинелью красноармеец Билялетдинов. «Опять живой!» — засмеялся Билялетдинов, когда он открыл глаза. Скоро Билялетдинов умер, и голова его на каждом ухабе громко стукала о днище кузова, пока кто-то не обернул ее шинелью.

… « Ребе , вам что-нибудь говорит такое имя — Аккерман».

Старик сидел на кровати, свесив ноги, по обыкновению, без подштанников: он объяснял, что по ночам у него преют яйца.

«Оставьте меня в покое. Вы же видите, я сплю. Наверно, полночь уже».

Голос у Ребе , даже когда он возмущался, был тихий и не выдавал внутреннего волнения.

« Уж полночь близится, а германов всё нет. .. — Старик хрипло засмеялся. — Помните во время войны так говорили, когда ночные немецкие налеты задерживались».

«Я сплю».

Ребе лежал на спине, устремив взгляд на высветленный лунным светом потолок.

«Врете вы. Никогда вы не спите. Я, как ни проснусь, вижу ваш открытый глаз. Даже страшно».

«Это вы себя боитесь, — сказал Ребе . — Не нависайте надо мной. Я сплю».