Владимир Порудоминский - Короткая остановка на пути в Париж

Кто-то сзади коснулся его плеча. Доктор быстро обернулся. За спиной никого не было. Да и не могло быть: он вспомнил, что сидит в углу. И всё же кто-то (он сразу понял, что это тот самый, узкий, в старинном сюртуке до колен, после он присочинит ему длинный нос и волосы до плеч), кто-то, наклонившись к его уху, тихо и вкрадчиво, как тихо и вкрадчиво выведывал он сокровенное у своих пациентов, спросил его: А зачем тебе, собственно, ехать на Сицилию ? Эта неожиданная мысль поразила его неожиданной простотой. Но как же, — не совсем уверенно ответил он кому-то ( тому ) и себе самому тоже, — я ведь должен написать роман. Кто-то (может быть, он сам) негромко рассмеялся: но почему — должен ? Это было снова неожиданно и просто. И почему ты решил, что сумеешь написать? Он снова рассмеялся — и взглянул в сторону соседнего столика: чего доброго королевская чета примет его за ненормального. Но господин и дама были заняты друг другом: ничто извне не пересекало границ чудесного мира, в котором они пребывали. Оба приподняли наполненные вином бокалы и взглядами желали друг другу чего-то такого, о чем доктор и понятия не имел; бокалы сияли в их руках, как маленькие волшебные факелы.

Доктор отпил еще граппы. У какого-то хорошего писателя он прочитал однажды, что едва не каждый из нас, фантазируя, сочиняет в течение жизни не один роман, но мало кто обладает способностью написать хотя бы один-единственный. Семьдесят восемь тетрадей с историями болезней пациентов — неплохой архив врачебной практики, но выйдет ли роман, оттого что перетасуешь исповеди тех, кто приходил к тебе со своими недугами, призовешь из тьмы прошлого тени этих людей, принудишь их двигать руками и ногами, произносить слова, сходиться и расставаться, пить вино, совокупляться, убивать друг друга или писать книги, как это привалило в голову тебе самому? Дарована ли ему и впрямь искра Божия, чтобы превратить пачку историй болезни в возведенный из слов мир? И сколько времени понадобиться ему на это и на то, чтобы прожить новую, спланированную в мечтах жизнь? Кажется, в его красной папке, где заранее просчитан каждый день, не хватает одной существенной бумажки. И не обернется ли эта вымечтанная жизнь той новой жизнью, которой природа наделила на закате лет его пациентов?..

Доктор представил себе томограмму старческого мозга, потраченного временем и происходящей в организме разрушительной работой. Съеженный комок, забитый белковым мусором. Кто знает, может быть, и у него в черепной коробке уже прячется такой экспонат (доктор, сам того не замечая, провел по лбу кончиками пальцев) — лишь монастырское однообразие будней, привычка к однажды выбранной жизни мешают следам разрушения сегодня, сейчас явить себя. Не оттого ли и творческое долголетие, старческая свежесть Томаса Манна и Германа Гессе, что, как монахи, годами и десятилетиями бессменно тянущие молитвы, они исписывали словами бумагу, складывали из слов великую китайскую стену, возводили сооружения открывшегося им мира, что та жизнь, для которой он пытается сохранить себя, была у них, у Томаса Манна или Германа Гессе, как у монахов с их вековыми устоями, раз и навсегда заведенным механизмом повседневности?.. Доктор вспомнил слова псалма, которые в детстве часто слышал от отца: Научи нас так счислять дни наши, чтобы нам приобрести сердце мудрое . Отец, наверно, обрел эту мудрость сердца, оттого и заносил свои тексты в конторскую книгу, точно такую же, в какой с утра и до вечера записывал проходившие через таможню грузы, оттого и держал эту заветную книгу в сундуке, подальше от глаз людских. И не была ли одарена мудростью сердца матушка, которая никогда не имела желания заглянуть в отцовскую книгу и после смерти отца, искренно ею оплаканной, даже не заметила, как забытая в сундуке конторская книга с годами бесследно затерялась где-то. Доктор вспомнил старинный сундук в прихожей родительского дома — зеленый с намалеванными на стенках и крышке яркими букетами цветов. Неужели в таком сундуке должен он теперь навек похоронить свои тетради, пробуждавшие мечты и надежды, заветную папку с горделивым 500 на красном переплете? И тут, на мгновенье заслонив от его взгляда стойку буфета, позади которой, озаренный пламенем печи, жонглировал похожий на паяца повар в высоком колпаке, мимо — уже в обратную сторону — снова проследовал некто, показавшийся доктору лишь черным силуэтом, высоким, узким, слегка согнутым в пояснице: «Всего доброго, господин доктор». И снова эти незначащие слова обдали доктора волной тревоги. «Простите», — он даже протянул руку вслед непонятному господину, как бы желая остановить его. Но тот будто растворился в сумраке зала.

Доктор поднялся с места, голова слегка кружилась, ноги ступали нетвердо; он выпил не более обычного, да и не пьянел никогда, но тут ему показалось, что перебрал. Он направился к стойке. Пекарь на его вопрос удивленно вскинул клоунские — острыми углами — брови: разве кто-нибудь только что проходил здесь? Нет, он никого не видел. Доктор в поисках поддержки обернулся было к королевской чете. Но за соседним столиком было пусто. Два пустых бокала стояли на залитой вином скатерти; на тарелках — остатки небрежной трапезы: обломки сыра, стебли зелени, огнистая лужица подливы, похожие на пули косточки маслин. Доктор возвратился на свое место, допил граппу. Перед его глазами снова встало вымечтанное сицилийское одиночество. Огромное во всю стену окно, к которому прижимался стоявший по ту сторону стекла пасмурный день, не похожий на яркие картинки туристических фирм. День был серый, и море серое, и небо, и серым был береговой песок — бесконечная, сколько хватало взгляда, серая пустынная полоса вправо и влево, охватившая и удерживавшая бившуюся о берег воду. Иногда брызги от развалившейся волны долетали до окна, ударялись о стекло и, округлившись каплей, медленно сползали по нему, оставляя за собой тонкий прозрачный след. Можно было выйти из дома и идти направо или налево, задыхаясь обилием воздуха и вбирая ноздрями пьяный запах моря, глубоко вдавливая ботинки в мокрый песок, и никого и ничего не встретить на пути, кроме выброшенных волной черных водорослей. Там, в этом пустынном мире, собрался он быть кукловодом, заставить своих героев играть придуманную им для них комедию... Он снова вспомнил распахнувшуюся, как весенний цветочный куст, томограмму молодого здорового мозга и тут же (как на картинке в рабочем кабинете) скукоженную отжившей водорослью томограмму мозга старческого. Надо что-то еще обдумать, говорил себе доктор, никак не в силах ухватить, что именно надо обдумать, чтобы выбраться из непонятного наваждения, опутавшего его тревогой. Что-то надо обдумать. Сегодняшний праздник не получился. Праздником станет завтра — первый день из отсчитанных пятисот. Главное — не отступить, пробежать пятьсот дней день за днем, как всякий день, не обращая внимания на погоду и обстоятельства, пробегает он свои вечерние километры, одолевая склон холма, на вершине которого встречает его распятый Христос с перебитыми ногами. За его спиной кто-то засмеялся. Но он знал, что позади никого нет, и не оглянулся.