Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том первый

Герцка встал и не чувствовал боли в ушибленном теле, пока не ощутил на своем затылке холодной руки отца и не содрогнулся от ужаса. От страха он всхлипнул и хотел заплакать. Вова сжал своими железными пальцами оба его уха и велел молчать, чтобы не разбудить Миндл. Герцка замолчал и позволил отцу вести его. Вова провел сына через столовую и остановился рядом с ним в узком коридоре, где находился вход в каморку без окон. Там стояли мешки с картошкой, перевернутый стол, поломанные стулья, а на полке лежала пасхальная посуда, завернутая в солому и накрытая сверху полотном. В каморке было темно и нетоплено.

— Вот тут ты будешь у меня лежать и мерзнуть, пока мне не надоест. Может быть, я дам тебе поесть, как вору, который сидит в остроге, а может быть, оставлю тебя подыхать с голоду. Если будешь кричать, я свяжу тебя по рукам и ногам, а рот заткну тряпкой.

Босого и в одной рубашке он затолкал Герцку в кладовку и запер ее дверь ржавым ключом, торчавшим в большом врезном замке. Вова вернулся в спальню и улегся в постель, дрожа от холода. Он не знал, спит ли Миндл и ничего не слышит или же только притворяется. Во всяком случае, теперь он сможет спокойно проспать до утра. Он не выпустит Герцку, пока этот дикий еврей и его компания не уедут. Его все еще знобило даже под теплым одеялом, и он подумал о сыне, мерзнущем там, в темноте, без подушки и одеяла. Однако ничего не случится, если он померзнет одну ночку. Такие, как он, переживают все.

В четверг утром Хайкл сидел у главы ешивы на постоялом дворе. Они оба ждали Герцку Барбитолера. Цемах медленно поел, медленно прочитал благословение после еды, заглядывая в молитвенник, поговорил с учеником, пока не забеспокоился и не сказал, что нужно узнать, где находится сын торговца табаком. Если его нет в школе «Явне», его надо искать дома, когда отца там не будет. Хайкл не проявил желания и мужества выполнить это новое поручение. Тогда глава ешивы вытянул свой длинный указательный палец:

— Человек должен думать и том, что будет после, чтобы ему не пришлось упрекать себя, что он мог спасти ближнего, но покинул его в трудный час.

Хайкл отправился в школу «Явне» и на перемене узнал от мальчишек, что Герцка Барбитолер не был на уроке. Однако зайти к Герцке домой Хайкл побоялся. Как бы не встретить там старого медведя. Он проголодался и ушел домой. Веля стояла в своей фруктовой лавочке печальная и задумчивая, оттого что ее сын уезжает уже завтра. Внезапно он вошел, крича, как оптовик, пришедший взимать долг:

— Мама, есть!

Высокие острые скулы Вели шевельнулись в улыбке:

— А у кого ты будешь просить есть в местечке?

Однако она сразу же снова стала печальной и упрекнула сына, что он где-то носится за день до отъезда, вместо того чтобы посидеть с отцом. Чужие люди больше уважают его отца, чем он. Вот табачник зашел к отцу домой и пригласил его в шинок выпить. А ей пообещал, что приведет ее мужа домой трезвым. Этот реб Вова был почему-то сегодня какой-то праздничный и даже поздравил ее с тем, что ее сын едет в ешиву.

Хайклу сразу же пришло в голову, что, пока Вова Барбитолер сидит в шинке, самое время заскочить к нему домой и узнать, где Герцка. Вовиной жены бояться нечего. Миндл добрая. Веля закричала вслед сыну, спрашивая, куда он бежит. Ведь он же хотел есть. Однако Хайкл был уже далеко, на пути к Рудницкой улице. Входная дверь в квартиру табачника была не заперта, и в первой комнате никого не было. Хайкл услыхал крик, доносившийся из внутренних комнат, и бросился туда.

— Выпусти меня! Выпусти меня! — Герцка лупил кулаками в запертую дверь.

Около кладовки стояла Миндл и пыталась его успокоить: отец сказал, что, когда глава ешивы уедет, он его выпустит. А пока пусть съест то, что отец ему принес. Герцка начал еще сильнее лупить кулаками в дверь и кричать, что не будет есть, а лучше умрет от голода. Пусть она его выпустит, он хочет уехать в ешиву. Миндл снова стала просить его, чтобы не кричал так громко, она не может его выпустить, ключ у отца. За спиной у женщины стоял Хайкл, удивляясь и дрожа от страха. Она его не замечала, пока он не тронул ее по-мальчишески смущенно, будто она была его матерью. Миндл увидела сына Вели и осталась стоять с открытым ртом. Хайкл протолкнулся к двери и крикнул внутрь:

— Это я, Хайкл. Почему отец тебя запер?

— Хайкл! — заорал обрадованный Герцка и зашелся в плаче. — Взломай дверь, пойди скажи ребе, чтобы он меня вытащил. Отец меня запер, потому что не хочет, чтобы я ехал. Я не хочу здесь оставаться, я его ненавижу!

— Отец поймал его ночью на краже еды из шкафчиков, — прошептала Миндл Хайклу так, чтобы запертый Герцка не услышал. — Уходи, сынок, пока не пришел мой муж. Он с тобой обойдется плохо и меня тоже не пожалеет за то, что я забыла запереть входную дверь.

Миндл всхлипывала, как человек, который уже так ослабел от страданий, что у него нет больше сил плакать. Ее слова так резанули Хайкла по сердцу, что он сразу же вышел из квартиры. Оказавшись на улице, он побежал, и бежал до постоялого двора, и рассказал главе ешивы все на одном дыхании. Цемах был возмущен рассказом о том, что Герцка хотел обокрасть отца. Однако сразу же успокоился, будто отбросив все сомнения, и одним решительным движением натянул на плечи пальто.

— Говорите, он сидит с вашим отцом в шинке? Отведите меня туда, и я потребую у него ключ от этой кладовки. Даже лучше, что он в шинке, там, наверное, сидят и другие евреи… Пойдемте быстрее, чтобы он не успел уйти оттуда.

Хайкл едва поспевал за главой ешивы, который шагал стремительно и при этом говорил ему:

— Не удивительно, что Герцка хотел обокрасть отца. Меня бы не удивило, если бы он захотел отомстить такому отцу даже как-нибудь похуже.

Они остановились на углу. Хайкл рукой показал, где находится шинок, и спросил, должен ли он идти вместе с реб Цемахом. Цемах перевел дыхание после быстрой ходьбы и ответил, что в шинке Хайкл ничем ему не поможет. Да и лучше, чтобы его отец, сидящий вместе с табачником, не знал о его участии в этом деле. И Цемах резко свернул на Мясницкую улицу.

Большой шинок уже в три часа пополудни начинал понемногу наполняться гостями. На улице было еще светло, а внутри уже горели лампы, тусклые и мутные, тонущие в клубах дыма. Шинкарь Додя, без пиджака и с засученными рукавами, носил в пальцах правой руки стаканы и бутылки с пивом. На его левой руке — от локтя и до ладони — были искусно расставлены и не падали тарелочки с желе, маринованной селедкой, паштетом, вареной рыбой. Его голова с коротко подстриженными жесткими седыми волосами уже немного подрагивала, но затылок и бритые щеки сияли здоровьем. Он обслуживал гостей и прислушивался к разговорам.

За двумя сдвинутыми вместе столиками сидела компания, жившая на то, что ходила по ломбардам и аукционам. Они были родными и двоюродными братьями и все походили друг на друга: высокие жилистые молодые люди с жидкими волосами, зачесанными весьма искусно, чтобы не было заметно, что они наполовину лысые. Это были франты в брюках со стрелками, острыми, как лезвие ножа, в пиджаках с узкими клапанами. Они были широки в плечах и узки в талиях. Туфли носили темно-коричневые, пошитые вручную и с набойками на мысках. Они курили тонкие папиросы, пили пенистое пиво из кружек, а на их устах пенились самодовольные речи по поводу их кровных врагов, конкурентов в ломбарде. Шинкарь Додя хотел бы побольше таких посетителей.