Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том первый

Мейлахка опустил голову, раскаиваясь, что выдал свою тайну. Цемах сразу же стал бодрым и собранным. Он не знал, в какой компании находился сын табачника, и не знает, к кому попал Мейлахка. Хотя и его семье он обещал беречь мальчика как зеницу ока.

— Расскажи мне, у кого ты ешь по субботам, — попросил он Мейлахку, и тот подумал, что можно это рассказать. Он ест по субботам у реб Залмана Калецкого — коробейника. Реб Залман — вдовец, и детей у него нет. В пятницу вечером он делает кидуш над двумя кусками черного хлеба, а потом они вдвоем едят этот хлеб с селедкой.

— Почему ты до сих пор не сказал этого мне или реб Исроэлу-портному, чтобы тебе нашли другой дом для субботних трапез, чтобы тебе не приходилось голодать? — спросил глава ешивы.

— Я не голодаю, — ответил Мейлахка. Реб Залман Калецкий не успевает поставить в печь чолнт на субботу. Он возвращается в субботу вечером поздно из села. Они едят в субботу днем тертую редьку со смальцем или холодный смальц, намазанный на хлеб и посыпанный солью. На третью трапезу они едят сваренные вкрутую яйца, которые хозяин приносит из села. Реб Залман к тому же набивает ему полные карманы яблоками, чтобы ему хватило на будние дни. Всегда перед тем, как Мейлахка уходит, реб Залман просит его не идти есть в другое место. Ему будет тоскливо сидеть по субботам одному за столом, и он не хочет, говорит он, чтобы люди знали о его бедности.

— Он гладит меня и говорит, что любит меня, как родного сына, — выдал наконец Мейлахка свою тайну, из-за которой он так привязался к коробейнику.

Он уже носил толстые пейсы, и из-под его пиджака выглядывали четыре пучка кистей видения. Но он все еще, как ребенок, тосковал по ласке. Он смотрел на главу ешивы с трепетом юного олененка с розоватыми глазами и с беспокойными проворными ножками. Цемах почувствовал теплоту в холодных, как лед, ладонях, и погладил Мейлахку по голове. Мальчик ждал этого и сразу прижался к коленям главы ешивы. Цемах продолжал гладить его по голове и думал о бедном коробейнике, который ест постную холодную еду, но в чьем домишке тихо. Он тоже охотно поселился бы в таком домишке и ел бы хлеб с солью и в субботу, и в будни, лишь бы вокруг было тихо, уныло и тихо.

Снег падал не переставая, стелился ослепительно-чистым одеялом, утолщающимся сутки за сутками. Он устал падать, словно человек, измучившийся от семидневного праздника с субботой посередине, да еще и с христианским праздником, который начинается на следующий день после окончания еврейского. Прошли две недели швата [155] Шват — один из месяцев еврейского календаря. Соответствует примерно концу января — началу февраля. , должны были пройти еще много зимних дней. Обитатели местечка ходили скучные, с тоской на сердце. Тишина шумела в мозгу, молчание просторов оглушало. Долгими ночами в словно залепленные глиной уши проникала немота окрестных лесов. Вот и лежали люди в кроватях с открытыми глазами и ощущали ломоту в костях и тупое оцепенение в голове. Они обливались потом, а темнота давила, как давит одеяло на ноги горячечного больного, который не может вырваться из дурных снов. Днем местечко смотрело на улицу бельмастыми окнами. Крылечки были заметены снегом до самых порогов. Засунув рукав в рукав, на порогах своих лавок стояли осыпанные белым пухом лавочники и молча таращили глаза, будто забыли человеческий язык. В синагоге учеба и молитва тоже тянулись лениво, сонно. Молодые ешиботники стали усидчивей и набожней. В их памяти отложилось много выученных листов Гемары. Они отпустили длинные пейсы и не подрезали свои едва пробивавшиеся бородки. На их заросших набожных лицах посреди зимы расцвели юношеские прыщи.

Хайкл-виленчанин больше не думал о Чарне, единственной дочери реб Гирши Гордона. Он забил голову тяжелым арамейским языком, трактующим запретительные обеты в книге «Недарим». Однажды в четверг днем он раскачивался над томом Гемары и громко рассказывал сам себе изучаемый раздел. Ему надоело сидеть на скамье. Он принялся расхаживать по синагоге, пережевывая трудный кусок:

— Источник условия искажен, и в нем не хватает части, а потому следует повторить его иначе…

Погруженный в вопрос, чего же не хватает в источнике условия, он не заметил, как вышел в вестибюль синагоги, и продолжал разговаривать сам с собой, размахивая при этом руками, пока не наткнулся на стоящую в дверях синагоги молодую женщину, одетую в широкую черную шубу с полукруглым белым воротником и с муфтой на руке. Меховая плоская шапочка, как птица, угнездилась на ее русых волосах. Усыпанная снежинками котиковая шуба светилась голубоватым, словно водяным, отблеском. Ее волосы, брови и нос тоже были усыпаны серебристыми звездочками. Женщина спросила Хайкла, может ли она увидеть главу ешивы Цемаха Атласа.

— Скажите, что приехала его жена и ждет его снаружи.

Виленчанину казалось, что он спит и видит сон. Он, заикаясь, едва смог выдавить из себя, что глава ешивы ведет сейчас урок для младших учеников. Женщина улыбнулась, обнажив два ряда блестящих зубов за свеженакрашенными губами:

— Вы тоже ученик моего мужа?

Хайкл утвердительно кивнул и ушел во внутреннюю комнату. Цемах сидел во главе длинного узкого стола и слушал, как парнишки обсуждают фрагмент Гемары. С таким лицом, словно он сам не верил в то, что говорит, Хайкл шепнул директору ешивы, кто его ждет. Цемах посмотрел на него с недоверием и сразу же заволновался, даже испугался. Он снял с головы ермолку, надел шапку и вышел из комнаты.

Женщина улыбнулась навстречу главе ешивы своими большими сияющими глазами, полными голубого сияния. «Она действительно его жена!» — молча закричал Хайкл. Он слишком долго ждал, пока глава ешивы не буркнул ему «спасибо», ожидая, чтобы он убрался. Хайкл вернулся в синагогу с туманом в глазах. Он видел, как плывет золотое солнце и как брызжет серебряный фонтан. Он был так потрясен, что никому из учеников не рассказал о женщине там, на улице, как будто взглянуть на нее было неким тайным счастьем, которого он удостоился.

Цемах был так растерян, что начал быстро говорить, что у него как раз середина занятия с учениками.

— А тебе нельзя прерваться? — спросила Слава. Цемах спохватился: конечно, он может прерваться. Он хотел сказать, что не ожидал ее приезда, что она не писала ему об этом. Правда, и сам он писал мало, очень мало… Где она остановилась? Куда въехала?

— На постоялый двор, — ответила Слава и сухо добавила, что он ведь за ней не посылал, так почему же она должна была написать ему, что приезжает? Слава неожиданно рассмеялась:

— Цемах, ведь у тебя уже длинная борода и пейсы, как у настоящего раввина!

Он попросил ее подождать, пока он наденет пальто и скажет ученикам, что сегодня не будет с ними заниматься. В те минуты, что она, ожидая, оставалась на улице одна, ее лицо стало серьезным и даже разгневанным: он смотрел на нее спокойно и холодно. Он еще больше охладел к ней.